— Надо думать и братчиха будетъ.
— А это какая же такая братчиха? спросилъ бандуристъ.
— Гетманскаго братчика жинка, отвѣтило нѣсколько голосовъ,—Меѳодіевна.
— Меѳодіевна? повторилъ бандуристъ.—Въ нашихъ краяхъ ничего про нее и не слышно. Что-жъ она въ милости, что-ль, у пана гетмана?
— Еще бы не въ милости! отвѣтила узелко-подобная молодица.—Она только бровью поведетъ, такъ все сейчасъ по ея дѣлается!
— Такъ въ большой милости? Бываетъ, даетъ Господь Богъ такое счастье людямъ! замѣтилъ бандуристъ,—бываетъ.
— Да что это вы толкуете: «въ милости, въ милости», отозвался старый, сѣдовласый, старикъ, у котораго глаза сверкали изъ-подъ косматыхъ бровей, какъ ярко освѣщенныя окошки изъ-подъ взъерошенной соломенной кровли.—Она такая, что милостей ничьихъ не проситъ. Вы поглядите только на нее: пряма, какъ стрѣла, видно, что отроду ни разу ни передъ кѣмъ спины не гнула и головы не клонила.
— Что-жъ, горда? спросилъ бандуристъ.—Приступу къ ней нѣтъ?
И тутъ же прибавилъ нравоучительнымъ тономъ:
— Гордость—грѣхъ. Человѣкъ гордый, что пузырь водный: сегодня вздулся, а завтра лопнулъ!
— Какое, приступу нѣтъ! возразила какая-то старуха, высокая, прямая, съ блестящими, какъ черные алмазы, глазами,—да она словно палючая искра, гдѣ ни появится, куда не попадетъ, такъ все вокругъ нея и вспыхиваетъ.
— Подожгла и папа гетмана? спросилъ бандуристъ, снисходительно переходя изъ нравоучительнаго, для обыкновенныхъ слабыхъ смертныхъ нѣсколько стѣснительнаго, тона въ шуточный.
— У нея и что ни на есть сырое дубье вспыхиваетъ, отозвался кто-то, сидѣвшій тоже на ступенькахъ церковнаго крыльца, но довольно далеко и не видный за рядами высокихъ шапокъ и широкихъ плечъ. По голосу, впрочемъ можно было съ достовѣрностію сказать, что отозвался человѣкъ молодой, крѣпкій и здоро-
— Надо думать и братчиха будет.
— А это какая же такая братчиха? спросил бандурист.
— Гетманского братчика жинка, ответило несколько голосов, — Мефодиевна.
— Мефодиевна? повторил бандурист. — В наших краях ничего про нее и не слышно. Что ж она в милости, что ль, у пана гетмана?
— Еще бы не в милости! ответила узелко-подобная молодица. — Она только бровью поведет, так всё сейчас по её делается!
— Так в большой милости? Бывает, дает Господь Бог такое счастье людям! заметил бандурист, — бывает.
— Да что это вы толкуете: «в милости, в милости», отозвался старый, седовласый, старик, у которого глаза сверкали из-под косматых бровей, как ярко освещенные окошки из-под взъерошенной соломенной кровли. — Она такая, что милостей ничьих не просит. Вы поглядите только на нее: пряма, как стрела, видно, что отроду ни разу ни перед кем спины не гнула и головы не клонила.
— Что ж, горда? спросил бандурист. — Приступу к ней нет?
И тут же прибавил нравоучительным тоном:
— Гордость — грех. Человек гордый, что пузырь водный: сегодня вздулся, а завтра лопнул!
— Какое, приступу нет! возразила какая-то старуха, высокая, прямая, с блестящими, как черные алмазы, глазами, — да она словно палючая искра, где ни появится, куда не попадет, так всё вокруг неё и вспыхивает.
— Подожгла и папа гетмана? спросил бандурист, снисходительно переходя из нравоучительного, для обыкновенных слабых смертных несколько стеснительного, тона в шуточный.
— У неё и что ни на есть сырое дубье вспыхивает, отозвался кто-то, сидевший тоже на ступеньках церковного крыльца, но довольно далеко и не видный за рядами высоких шапок и широких плеч. По голосу, впрочем можно было с достоверностью сказать, что отозвался человек молодой, крепкий и здоро-
