вой платокъ, который обратно съ берега никогда не привозилъ.
Въ такомъ великолѣпіи, тщательно выбритый, съ подстриженными короткими щетинистыми усами, посматривая вокругъ съ видомъ именинника и не выпуская изъ рукъ носового платка, Щукинъ садился на баркасъ и, ступивъ на берегъ, шелъ немедленно въ ближайшій кабакъ.
Съ берега Щукинъ обыкновенно возвращался въ истерзанномъ видѣ, не вязавши лыка, тихій, молчаливый и покорный. Случалось, что его привозили въ видѣ тѣла, со шлюпки поднимали на верхъ на веревкѣ и уносили въ его каюту.
На утро онъ снова напускалъ на себя важность, былъ еще суровѣе на видъ и, словно въ отместку за вчерашнее свое униженіе, ругался съ бо(!)льшимъ усердіемъ, чаще ошпаривалъ линькомъ *) подвернувшагося подъ руку какого-нибудь молодого матроса, и въ этотъ день, какъ говорили матросы, былъ особенно «тяжелъ на руку».
Дальше ближайшаго отъ пристани кабака Щукинъ (по крайней мѣрѣ, въ трезвомъ видѣ) не былъ ни въ одномъ изъ иностранныхъ приморскихъ городовъ, посѣщенныхъ клиперомъ, что, однако, не мѣшало ему отзываться о нихъ со снисходительнымъ презрѣніемъ.
— Ничего нѣтъ хорошаго... Такъ, слава одна—заграница!—разсказывалъ онъ безразлично обо всѣхъ чужихъ земляхъ...—Противъ нашихъ городовъ ничего не стоятъ... И народъ не тотъ... To-ли дѣло наша Россія... Недаромъ сказано: наша матушка Россія всему свѣту голова!
Онъ убѣжденъ былъ въ преимуществѣ Россіи такъ же непоколебимо, какъ и въ томъ, что безъ линька и безъ боя матроса не выучить и не «привести въ чувство». Эта мысль была такъ твердо усвоена Щукинымъ, осно-
- ) Линекъ—короткая веревка, толщиною съ палецъ, которой въ прежнія времена наказывали матросовъ.
