кашу, поднялись, помолились и стали прибираться. Когда всѣ отобѣдали, и палуба была подметена, раздался свистокъ и команда: «отдыхать!» По случаю прохладной погоды, матросы пошли отдыхать внизъ.
Выбравъ укромное мѣстечко для себя и для своего любимца, Ѳедосѣичъ принялся доканчивать башмакъ, а молодой матросъ растянулся подлѣ.
— Тоже: «кремъ-брулей», лодырь этакій!—произнесъ вдругъ сердито Ѳедосѣичъ.—Не бойсь, просилъ онъ у тебя денегъ, Ефимка?
— Просилъ. Доларь просилъ.
— А ты не давай. Ему брехуну, пыли пустить, а тебѣ деньги нужны. Въ деревнѣ отецъ съ матерью въ нуждѣ живутъ, имъ бы прикопилъ по малости, спасибо скажутъ... И не вяжись ты лучше съ нимъ, Ефимка! Форцу-то его дурацкаго не переимай! Форцу-то на ёмъ много, а совѣсти нѣтъ... Онъ молоденькихъ васъ облещиваетъ, чтобы денегъ выманить... Совсѣмъ пустой человѣкъ! Слышишь, денегъ ему не давай!—прибавилъ внушительно Ѳедосѣичъ.
— Я, было, обнадежилъ его, Ѳедосѣичъ!
— Пусть прежде отдастъ старыхъ два доларя. А то видитъ твою простоту и пристаетъ! Такъ и скажи ему: Ѳедосѣичъ, молъ, не велѣлъ!—заключилъ старый матросъ и принялся за работу.
Аксеновъ сталъ подхрапывать. Въ это время мимо проходилъ боцманъ. Замѣтивъ сладко спящаго матроса, изъ-за котораго его «срамилъ» старшій офицеръ, Щукинъ вскипѣлъ гнѣвомъ и съ сердцемъ пхнулъ ногой молодого матроса.
Аксеновъ проснулся и ошалѣлыми глазами смотрѣлъ на боцмана.
— Ты што на версту протянулъ лапы? Убери ноги-то!—грозно крикнулъ Щукинъ, прибавляя, по обыкновенію, цѣлый букетъ ругательствъ.
