Матросъ покорно подобралъ ноги.
Ѳедосѣичъ пристально глядѣлъ на боцмана, держа въ рукѣ башмакъ, и, съ укоромъ покачивая головой, замѣтилъ:
— Не хорошо, Нилычъ! За что зря пристаешь къ человѣку...
— А тебя спрашивали?—окрысился Щукинъ,—ты кто такой выискался совѣтчикъ, а? Молчи лучше, а то какъ бы и тебѣ не попало!—проговорилъ Щукинъ, и пошелъ далѣе.
— Гляди, не поперхнись, Нилычъ!—кинулъ ему вслѣдъ спокойно Ѳедосѣичъ.
Щукинъ сдѣлалъ видъ, что не слыхалъ замѣчанія стараго матроса и, хмурый и недовольный, побрелъ въ свою каютку.
Ѳедосѣичъ поглядѣлъ ему вслѣдъ и, минуту спустя, прошепталъ, какъ бы въ раздумьѣ:
— Зазнался человѣкъ, что вошь въ коростѣ. Впрямь, проучить пора!
— Не проучить его! Напрасно только вчера я не пожалился на него. Вишь, какъ онъ пристаетъ!—жалобно произнесъ Аксеновъ.
— Глупый! Небойсь, и не такихъ учивали! Богъ гордыхъ не любитъ!—успокоительно промолвилъ Ѳедосѣичъ и, принимаясь снова за башмакъ, запѣлъ свою тихую деревенскую пѣсенку, пріятные, твердые звуки которой производили впечатлѣніе чего-то необыкновенно хорошаго, простаго и спокойнаго.
V.
Черезъ три дня первая вахта собиралась на берегъ.
Матросы выходили на палубу вымытые, подстриженные, подбритые, въ чистыхъ рубахахъ и новыхъ, спущенныхъ на затылки, шапкахъ. На многихъ были собственныя рубахи изъ тонкаго полотна, шелковыя косынки и лакированные пояса съ тонкимъ ремешкомъ, на кото-
