тыня, огня — вечные муки! Возведи мене, пустыня, в небесное царство! А я буду в тебе жити, на тебе работати, Божью волю творити, земляны поклоны справляти… Прими мене, пустыня, любезная моя мати, от юности прелестныя, от своего вольнаго царства, от своей белокаменной палаты, от своей казны золотыя! Прекрасная ты пустыня, любезная мати!» В другом, несколько отзывающемся примесью книжности, но все же в достаточной степени обвеянном духом народности, разнопеве царевич молит пустыню принять его «в тихость свою безмолвную, в палату леса вольную». Умиляясь с каждым словом все более, он восклицает: «Любимая моя мати! Всегда тебе хощу знати, усты и сердцем целуючи, в день и в нощи милуючи!..» Выслушала мать-пустыня, одухотворенная сказателями, являющимися плотью от плоти, костью от кости народной Руси, — отвечает она «архангельским гласом» на плач царе-вичев: — «А ты, младый юнош, Асафей царевич. А и где ж тебе в мене жити и на мене работати, Божью волю творити, земляные поклоны сполняти?». Не верит она в возможность расстаться с благами бытия земного и променять все царское великолепие на одну её «тишину безмолвную, лесовольную». Не скрывает от «младаго юноша» и того, что ожидает его в её зеленых кущах. «В мене, в матери-пустыне», — говорит она: «жить тебе будет моркотно (тяжко), есть (будешь) гнилую колоду, пить болотную воду, носить черную ризу. В мене, во пустыне, всякия нужды восприяти, терпя потерпети, трудом потрудитись, постом попоститись. В мене, во пустыне, негде разгулятись, не с кем слова молвить!» Не устрашился воспылавший желанием подвижничества царевич: отозвался радостью в его юном сердце архангельский глас пустыни. «А расплачется младый юнош», — продолжает сказ: «расплачется Асафей царевич, перед матерью-пустынею стоя: — Не стращай мене, мати, ты великими страстями! Я могу в тебе жити, на тебе работати, земные поклоны справляти, Божью волю творити! Мне гнилая колода паче сытнаго хлеба; мне болотная вода паче сладкова меду („гнилая колода слаще царскаго яства, то мне райская пища; болотная водица — лучше царскаго пойла, то мне тихия прохлады“ — по иному разносказу); а мне черная риза паче светлаго платья!» В этих словах отразилось умиленное стихийное сердце народа-сказателя, говорящее устами индийского царевича, любезного своим подвигом русскому духу, взыскующему тихого града небесного на суетной земле. На ответ «
млада- 
