И Нилычъ примолкъ.
Такъ прошло нѣсколько минутъ. Старикъ покуривалъ и сплевывалъ и, казалось, не хотѣлъ продолжать своихъ воспоминаній о боцманѣ Шитиковѣ.
— Да вы что же не продолжаете, Нилычъ?.. Только раззодорили началомъ... Вы разскажите про боцмана, и какъ смѣхъ измѣнилъ его... Это что-то удивительно...
— Очень даже удивительно, вашескородіе.
— Такъ что же вы оборвали разсказъ?
— Послѣ обскажу, какъ вышла съ боцманомъ загвоздка.
— Отчего не сейчасъ?
— Неспособно вамъ слушать...
— Почему? — удивленно спросилъ я.
— Отъ жары изморились, вашескородіе.
— Вѣрно, вамъ жарко разсказывать, Нилычъ.
— Мнѣ! — не безъ обидчивости воскликнулъ Нилычъ. — Я даже уважаю жару, а не то, что бы Нилычъ словно окунь на пескѣ... Жарить старыя кости, отогрѣваетъ отъ смерти... А вы: «боится жары». Меня и на Явъ-островѣ солнце не оконфузило... Небойсь, и здѣсь не разлимонитъ, вашескородіе, какъ здѣшнихъ хохловъ... Сама «уксусная», ужъ на что какъ «домовая» какая, бродитъ день денской и скулитъ, и эта подлая щука пасть раскрыла и отлеживается... И лукавая дѣвкаАкцына, и шельма Карпушко не стрекочутъ.
