выучивалъ, ваше благородіе, на бакѣ... И такой страхъ навелъ, что матросы вродѣ какъ арестанты...
— Да какъ же канитанъ не зналъ, какъ старшій офицеръ обращается? — спросилъ я.
— То-то не зналъ, ваше благородіе. Порка шла обязательно въ четыре часа утра, когда капитанъ спалъ.
— А пожаловаться?
— Не смѣли сперва дойти до капитана. Перкушинъ застращивалъ. Только, молъ, пикни. И при капитанѣ онъ былъ съ матросами ровно лиса... Вовсе обманный былъ человѣкъ... И настраивалъ при случаѣ Евгена Иваныча противъ команды. Они, молъ, безчувственные, грубые и пьяницы. Съ ими, молъ, трудно добромъ. Для пользы службы и для порядка военнаго судна нужна строгость. Капитанскій вѣстовой, Лаврюшка, обсказывалъ намъ, какъ настраивалъ капитана Перкушинъ.
— А капитанъ что?
— Извѣстно что: очень жалѣлъ, что ежели нужна строгость, но приказывалъ, что бы никакихъ утѣсненіевъ не было и не наказывали безъ жалости линьками. Перкушинъ обнадежилъ, что онъ взыскиваетъ съ разсудкомъ и, молъ, отъ намѣреніевъ капитана по долгу службы отступить не можетъ. Однимъ словомъ, объегоривалъ капитана... Съ имъ и левизоръ, и механикъ — въ родѣ шайки была... Перкушинъ вво-
