не допускалъ къ себѣ старшаго офицера. А къ вечеру уже послалъ за первымъ лейтенантомъ Алексѣемъ Николаичемъ и велѣлъ быть ему старшимъ офицеромъ, а Перкушину на него рапортъ о болѣзни надписалъ: «По болѣзни межете вернуться въ Россію и сегодня же уѣхать на берегъ». А мы прослышали и все еще не вѣримъ. Думаемъ: допуститъ къ себѣ старшаго офицера, и опять онъ останется. Однако, видно, самъ этого боялся. Такъ и не допустилъ Перкушина. И «Копчикъ» сталъ собираться и громко въ каютъ-компаніи ругалъ капитана. И какъ вечеръ, со всѣми вещами уѣхалъ съ клипера. Матросы крестились. И съ той же минуты мы вздохнули съ Алексѣй Николаичемъ. И должно быть Алексѣй Николаичъ посовѣтовалъ — вскорости смѣнили левизора. Не осмѣлься Кошкинъ пойти скрозь строй за команду, не избавились бы мы отъ «Копчика». До чего бы онъ насъ довелъ, Господь знаетъ... Матросикъ насъ вызволилъ изъ-за щекотливаго къ правдѣ сердца. Вотъ оно что дѣлаетъ смѣлое сердце, вашеблагородіе! — заключилъ Шняковъ.
— А Кошкину ничего не было?
— Ничего, ваше благородіе.
— И больше никогда не доходили на «Бойцѣ» до командира?
— Послѣ Батавы оборотъ пошелъ. За что же доходить? За хорошее?
