Пьем все по очередно из одной чашки. Даже плохо видящая, глухая старуха, с удовольствием опускает в теплую, пьянящую жидкость дряблую, трясущуюся губу. Толкуем об алтай-кижи...
Дети заснули, прямо на земле, прижавшись друг к другу голыми тельцами. Старуха тоже храпит, скорчившись у огня и свесив коричневые груди, точно два старых, пустых солдатских кармана, насквозь пропитанных табаком.
Под таганом сочно сверкают опепеленные рубины...
— Ганс! Не находите ли вы, что человечеству, по крайней мере, доброй половине его, несущей современную культуру и знания, нужна новая религия? Такая религия, в которой божеством была бы великая творческая сущность, а святынею человеческое тело; в кондаках и тропарях славословились бы Мгновения любви и зачатия, и канонами утверждалась страсть?
Ганс медленно выколачивает трубку, продувает ее и снова наполняет. Отвечать он не спешит. Он никогда не спешит — ни на деле, ни в разговорах, ни даже в чувствах. Точно в запасе у него несколько жизней.
— Восстановление в правах древнего Ярила или Аписа?!
— Может быть!.. Тогда красоты и целомудрия было, конечно, больше, чем теперь!..
Лежим оба на траве, голые, купаемся в солнечных лучах и горячем, ласкающем воздухе. В тело влива-
