етъ права веселиться, когда я долженъ учить уроки. Она серьезно умоляла простить ее, даже дѣлалась печальна, если я дулся. Намъ нельзя было ссориться. У нея не было никого, кромѣ меня. И y меня была она одна.
Съ отцомъ я даже не разговаривалъ никогда. Пожилой господинъ, вѣчно занятый какими-то постройками, жившій въ другой половинѣ дома, онъ совсѣмъ не интересовалъ меня. A мама была такая молодая, тоненькая, какъ дѣвочка, съ большими черными глазами, свѣжая, блестящая; платье ея шумѣло при быстрыхъ движеніяхъ, и вѣяло отъ нея какими-то странными духами, — я такъ и не узналъ, какъ они называются. Запахъ ихъ напоминалъ самую раннюю весну.
Конечно, мы жили не въ Петербургѣ. Я говорилъ, что y всѣхъ есть что-то необычное, свѣтлое въ прошломъ. Но я не знаю и сомнѣваюсь, что́ можетъ быть y людей, которые родились въ Петербургѣ и не видали другого солнца. Хорошо, если я ошибаюсь и сужу по себѣ. Но я никогда не примирюсь съ зтимъ низкимъ небомъ и темнымъ воздухомъ, съ этой квартирой, гдѣ я одинъ. Впрочемъ, объ этомъ впереди. И все равно, я одинъ въ цѣломъ свѣтѣ, какъ-же мнѣ не быть одному въ этой квартирѣ?
Мы жили въ большомъ городѣ на югѣ, въ своемъ домѣ. Домъ былъ новый, выстроенный отцомъ, неудобный и холодный. Во дворѣ былъ небольшой, но чистый садъ, къ которому со всѣхъ сторонъ примыкали чужіе сады, a потому онъ казался мнѣ безконечнымъ. Отецъ все хотѣлъ его вырубить и
