тутъ же, среди самой жизни, безотвѣтныхъ, мертвыхъ обитателей, страшныхъ недвижнымъ холодомъ души своей и безплодной пустыней сердца; ныла душа моя, когда на безчувственныхъ ихъ лицахъ не вздрагивалъ даже ни призракъ выраженія отъ того, что́ повергало въ небесныя слезы глубоко-любящую душу, и не коснѣлъ языкъ ихъ произнести свое вѣчное слово «побасенки!» Побасенки!… А вонъ протекли вѣки, города и народы снеслись и исчезли съ лица земли, какъ дымъ унеслось все, что̀ было, а побасенки живутъ и повторяются понынѣ и внемлютъ имъ мудрые цари, глубокіе правители, прекрасный старецъ и полный благороднаго стремленія юноша»… И въ концѣ защита его собственнаго дѣла.
Въ «Театральномъ Разъѣздѣ» Гоголь въ рядѣ тонко написанныхъ сценъ собралъ разнообразныя впечатлѣнія читателей и зрителей его пьесы и особенно остановился на тѣхъ обвиненіяхъ, какія посыпались на него со стороны приверженцевъ литературной рутины, а также и отъ представителей рутины чиновнической, привыкшей утверждать, что все обстоитъ благополучно, и привыкшей къ тому, чтобы всякое злоупотребленіе было шито и крыто. Пьеса, гдѣ въ первый разъ въ русской литературѣ сказана была объ этомъ жестокая правда, возбудила въ затронутомъ лагерѣ страшное негодованіе: писателя обвиняли въ опасномъ колебаніи авторитета власти; враждебные критики упрекали его въ грубой каррикатурѣ, въ пустомъ глумленіи и т. д… Съ твердымъ сознаніемъ правоты своего дѣла онъ говорилъ: «Бодрѣй же въ путь! И да не смутится душа отъ осужденій… не омрачась даже и тогда, если бы отказали ей въ высокихъ движеньяхъ и въ святой любви къ человѣчеству! Міръ — какъ водоворотъ: движутся въ немъ вѣчно мнѣнья и толки; но все перемалываетъ время: какъ шелуха, слетаютъ ложныя, и, какъ твердыя зерна, остаются недвижныя истины… И почему знать, можетъ быть, будетъ признано потомъ всѣми, что въ силу тѣхъ же законовъ, почему гордый и сильный человѣкъ является ничтожнымъ и слабымъ въ несчастіи, а слабый возрастаетъ, какъ исполинъ, среди
тут же, среди самой жизни, безответных, мертвых обитателей, страшных недвижным холодом души своей и бесплодной пустыней сердца; ныла душа моя, когда на бесчувственных их лицах не вздрагивал даже ни призрак выражения от того, что повергало в небесные слезы глубоко-любящую душу, и не коснел язык их произнести свое вечное слово «побасенки!» Побасенки!… А вон протекли веки, города и народы снеслись и исчезли с лица земли, как дым унеслось всё, что было, а побасенки живут и повторяются поныне и внемлют им мудрые цари, глубокие правители, прекрасный старец и полный благородного стремления юноша»… И в конце защита его собственного дела.
В «Театральном разъезде» Гоголь в ряде тонко написанных сцен собрал разнообразные впечатления читателей и зрителей его пьесы и особенно остановился на тех обвинениях, какие посыпались на него со стороны приверженцев литературной рутины, а также и от представителей рутины чиновнической, привыкшей утверждать, что всё обстоит благополучно, и привыкшей к тому, чтобы всякое злоупотребление было шито и крыто. Пьеса, где в первый раз в русской литературе сказана была об этом жестокая правда, возбудила в затронутом лагере страшное негодование: писателя обвиняли в опасном колебании авторитета власти; враждебные критики упрекали его в грубой карикатуре, в пустом глумлении и т. д. С твердым сознанием правоты своего дела он говорил: «Бодрей же в путь! И да не смутится душа от осуждений… не омрачась даже и тогда, если бы отказали ей в высоких движеньях и в святой любви к человечеству! Мир — как водоворот: движутся в нём вечно мненья и толки; но всё перемалывает время: как шелуха, слетают ложные, и, как твердые зерна, остаются недвижные истины… И почему знать, может быть, будет признано потом всеми, что в силу тех же законов, почему гордый и сильный человек является ничтожным и слабым в несчастии, а слабый возрастает, как исполин, среди
