нымъ преклоненіемъ передъ новизною можно объяснить усердіе, съ которымъ мои соотечественники читаютъ блѣдныхъ подражателей Гоголя, отказываясь отъ знакомства съ геніальнымъ изобразителемъ Россіи. Ничего не подѣлаешь съ этою рѣшимостью оставаться въ невѣдѣніи. И тѣмъ не менѣе я сойду со сцены съ твердой вѣрой въ наступленіе дня, когда Мертвыя Души можно будетъ найти, рядомъ съ Донъ-Кихотомъ, въ библіотекѣ каждаго просвѣщеннаго человѣка». Оправдается ли надежда Вогюэ — покажетъ будущее. Несомнѣнно, во всякомъ случаѣ, одно: по отношенію къ своимъ преемникамъ Гоголь дѣйствительно является иниціаторомъ — въ другихъ формахъ, но едва ли въ меньшей мѣрѣ, чѣмъ Пушкинъ.
Нѣтъ, быть можетъ, другой литературы, гдѣ бы такъ высоко, какъ въ русской, стояли описанія природы, правдивыя и вмѣстѣ съ тѣмъ художественныя, то неразрывно связанныя съ ходомъ разсказа, то самостоятельныя въ своей законченности. Въ нашей поэзіи они достигли совершенства подъ перомъ Пушкина; въ нашей прозѣ имъ далъ широкое мѣсто Гоголь. Начиная съ первыхъ словъ перваго «вечера на хуторѣ близъ Диканьки» («Сорочинская ярмарка»): «какъ упоителенъ, какъ роскошенъ лѣтній день въ Малороссіи», пейзажъ, сначала южный — разноцвѣтный, блестящій и яркій, потомъ сѣверный — болѣе блѣдный и однотонный, но полный своеобразной прелести, — составляетъ фонъ бытовыхъ картинъ, сливающійся съ ними въ одно гармоническое цѣлое. И чѣмъ дальше, тѣмъ выше мастерство пейзажиста. Если въ удивительномъ описаніи степи («Тарасъ Бульба»), то залитой солнцемъ, то темнѣющей и затихающей, то окованной ночной дремотою, есть еще, мѣстами, что-то черезчуръ приподнятое или слегка искуственное, то «заросшій и заглохшій» садъ Плюшкина можетъ быть названъ торжествомъ описательнаго искусства. «Зелеными облаками и неправильными, трепетолистными куполами лежали на небесномъ горизонтѣ соединенныя вершины разросшихся на свободѣ деревъ. Бѣлый колоссальный стволъ березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою
ным преклонением перед новизною можно объяснить усердие, с которым мои соотечественники читают бледных подражателей Гоголя, отказываясь от знакомства с гениальным изобразителем России. Ничего не поделаешь с этою решимостью оставаться в неведении. И тем не менее я сойду со сцены с твердой верой в наступление дня, когда Мертвые Души можно будет найти, рядом с Дон-Кихотом, в библиотеке каждого просвещенного человека». Оправдается ли надежда Вогюэ — покажет будущее. Несомненно, во всяком случае, одно: по отношению к своим преемникам Гоголь действительно является инициатором — в других формах, но едва ли в меньшей мере, чем Пушкин.
Нет, быть может, другой литературы, где бы так высоко, как в русской, стояли описания природы, правдивые и вместе с тем художественные, то неразрывно связанные с ходом рассказа, то самостоятельные в своей законченности. В нашей поэзии они достигли совершенства под пером Пушкина; в нашей прозе им дал широкое место Гоголь. Начиная с первых слов первого «вечера на хуторе близ Диканьки» («Сорочинская ярмарка»): «как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии», пейзаж, сначала южный — разноцветный, блестящий и яркий, потом северный — более бледный и однотонный, но полный своеобразной прелести, — составляет фон бытовых картин, сливающийся с ними в одно гармоническое целое. И чем дальше, тем выше мастерство пейзажиста. Если в удивительном описании степи («Тарас Бульба»), то залитой солнцем, то темнеющей и затихающей, то окованной ночной дремотою, есть еще, местами, что-то чересчур приподнятое или слегка искусственное, то «заросший и заглохший» сад Плюшкина может быть назван торжеством описательного искусства. «Зелеными облаками и неправильными, трепетолистными куполами лежали на небесном горизонте соединенные вершины разросшихся на свободе дерев. Белый колоссальный ствол березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою
