березы стояли всѣ бѣлыя, бѣлыя какъ только-что выпавшій снѣгъ, до котораго еще не коснулся холодно играющій лучъ зимняго солнца — и украдкой, лукаво начиналъ сѣяться и шептать по лѣсу мельчайшій дождь». Къ эпитетамъ и сравненіямъ здѣсь присоединяется новый пріемъ, еще раньше усвоенный нашей поэзіей: олицетвореніе или очеловѣченіе природы, перенесеніе въ нее нашихъ душевныхъ движеній, съ ихъ внѣшней оболочкой (смѣющійся трепетъ весны, лепетанье поздней осени, лукавый шопотъ дождя). Отъ подражанія Гоголю Тургеневъ такъ же далекъ, какъ и другіе мастера нашей описательной прозы; но это не мѣшаетъ признать, что Гоголь первый вступилъ на путь, по которому, затѣмъ, самостоятельно шли его преемники. Первымъ онъ занесъ на страницы романа и наименѣе красивыя, но все же близкія намъ черты великорусской природы. «Едва только ушелъ назадъ городъ, какъ уже пошли писать чушь и дичь: кочки, ельникъ, низенькіе рѣденькіе кусты молодыхъ сосенъ, обгорѣлые стволы старыхъ, дикій верескъ и тому подобный вздоръ». Не видимъ ли мы здѣсь, въ слегка юмористической формѣ, туже «невеселую», но «родную» картину, которую рисовалъ Некрасовъ? Родною она была и для Гоголя. «Открыто-пустынно и ровно все въ тебѣ, — говоритъ онъ, обращаясь къ Руси изъ своего «прекраснаго далека»: — ничто не обольститъ и не очаруетъ взора. Но какая же непостижимая тайная сила влечетъ къ тебѣ»?…
Не въ однихъ только описаніяхъ природы чувствуется широкій размахъ гоголевской кисти. Гоголь постигъ, какъ никто до него у насъ и немногіе на Западѣ, интимную связь между человѣкомъ и обстановкой, которую онъ создаетъ для себя или въ которую его ставятъ обстоятельства. Можно ли, напримѣръ, отдѣлить «старосвѣтскихъ помѣщиковъ» отъ ихъ дома, съ маленькими, низенькими и ужасно теплыми комнатами, съ воющими каждая на свой ладъ дверьми? Не во много ли разъ понятнѣе становятся для васъ Иванъ Ивановичъ и Иванъ Никифоровичъ, когда мы знакомимся съ «прекрасной, единственной» лужей ихъ родного города и съ присутствіемъ его повѣтоваго суда? А сходство
березы стояли все белые, белые как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца — и украдкой, лукаво начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь». К эпитетам и сравнениям здесь присоединяется новый прием, еще раньше усвоенный нашей поэзией: олицетворение или очеловечение природы, перенесение в нее наших душевных движений, с их внешней оболочкой (смеющийся трепет весны, лепетанье поздней осени, лукавый шёпот дождя). От подражания Гоголю Тургенев так же далек, как и другие мастера нашей описательной прозы; но это не мешает признать, что Гоголь первый вступил на путь, по которому, затем, самостоятельно шли его преемники. Первым он занес на страницы романа и наименее красивые, но всё же близкие нам черты великорусской природы. «Едва только ушел назад город, как уже пошли писать чушь и дичь: кочки, ельник, низенькие реденькие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор». Не видим ли мы здесь, в слегка юмористической форме, туже «невеселую», но «родную» картину, которую рисовал Некрасов? Родною она была и для Гоголя. «Открыто-пустынно и ровно всё в тебе, — говорит он, обращаясь к Руси из своего «прекрасного далека»: — ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая тайная сила влечет к тебе»?…
Не в одних только описаниях природы чувствуется широкий размах гоголевской кисти. Гоголь постиг, как никто до него у нас и немногие на Западе, интимную связь между человеком и обстановкой, которую он создает для себя или в которую его ставят обстоятельства. Можно ли, например, отделить «старосветских помещиков» от их дома, с маленькими, низенькими и ужасно теплыми комнатами, с воющими каждая на свой лад дверьми? Не во много ли раз понятнее становятся для вас Иван Иванович и Иван Никифорович, когда мы знакомимся с «прекрасной, единственной» лужей их родного города и с присутствием его поветового суда? А сходство
