писанный мною пейзажъ, на первомъ планѣ котораго раскидывалось сухое дерево. Я жилъ тогда въ деревнѣ; знатоки и судьи мои были окружные сосѣди. Одинъ изъ нихъ, взглянувши на картину, покачалъ головою и сказалъ: «Хорошій живописецъ выбираетъ дерево рослое, хорошее, на которомъ бы и листья были свѣжіе, хорошо растущее, а не сухое.» Въ дѣтствѣ мнѣ казалось досадно слышать такой судъ, но послѣ я изъ него извлекъ мудрость: знать, что̀ нравится и что̀ не нравится толпѣ». Изученіе поэзіи Пушкина, отличающейся простотою и правдивостью, приводитъ Гоголя къ выводамъ, прямо противоположнымъ тому, что̀ высказалъ упомянутый сосѣдъ, «потому что чѣмъ предметъ обыкновеннѣе, тѣмъ выше нужно быть поэту, чтобы извлечь изъ него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочимъ, совершенная истина» (т. V, стр. 211).
Кромѣ этого, такъ сказать, косвеннаго показанія, мы имѣемъ непосредственныя свидѣтельства самого Гоголя о томъ, какое значеніе имѣлъ для него Пушкинъ. Приведемъ одно изъ такихъ свидѣтельствъ. Получивъ извѣстіе о смерти Пушкина, Гоголь писалъ 30 марта 1837 г. изъ Рима Погодину: «Ничего не говорю о великости этой утраты. Моя утрата всѣхъ больше. Ты скорбишь, какъ русскій, какъ писатель, я… я и сотой доли не могу выразить моей скорби. Моя жизнь, мое высшее наслажденіе умерло съ нимъ. Мои свѣтлыя минуты моей жизни были минуты, въ которыя я творилъ. Когда я творилъ, я видѣлъ передъ собою только Пушкина. Ничто мнѣ были всѣ толки, я плевалъ на презрѣнную чернь; мнѣ дорого было его вѣчное и непреложное слово. Ничего не предпринималъ, ничего не писалъ я безъ его совѣта. Все, что̀ есть у меня хорошаго, всѣмъ этимъ я обязанъ ему. И теперешній трудъ мой (т. е. «Мертвыя Души») есть его созданіе. Онъ взялъ съ меня клятву, чтобъ я писалъ, и ни одна строка его не писалась безъ того, чтобъ онъ не являлся въ то время очамъ моимъ. Я тѣшилъ себя мыслью, какъ будетъ доволенъ онъ, угадывалъ, что̀ будетъ нравиться ему, и это было моею высшею и
писанный мною пейзаж, на первом плане которого раскидывалось сухое дерево. Я жил тогда в деревне; знатоки и судьи мои были окружные соседи. Один из них, взглянувши на картину, покачал головою и сказал: «Хороший живописец выбирает дерево рослое, хорошее, на котором бы и листья были свежие, хорошо растущее, а не сухое». В детстве мне казалось досадно слышать такой суд, но после я из него извлек мудрость: знать, что нравится и что не нравится толпе». Изучение поэзии Пушкина, отличающейся простотою и правдивостью, приводит Гоголя к выводам, прямо противоположным тому, что высказал упомянутый сосед, «потому что чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина» (т. V, стр. 211).
Кроме этого, так сказать, косвенного показания, мы имеем непосредственные свидетельства самого Гоголя о том, какое значение имел для него Пушкин. Приведем одно из таких свидетельств. Получив известие о смерти Пушкина, Гоголь писал 30 марта 1837 г. из Рима Погодину: «Ничего не говорю о великости этой утраты. Моя утрата всех больше. Ты скорбишь, как русский, как писатель, я… я и сотой доли не могу выразить моей скорби. Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним. Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина. Ничто мне были все толки, я плевал на презренную чернь; мне дорого было его вечное и непреложное слово. Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Всё, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой (т. е. «Мертвые души») есть его создание. Он взял с меня клятву, чтоб я писал, и ни одна строка его не писалась без того, чтоб он не являлся в то время очам моим. Я тешил себя мыслью, как будет доволен он, угадывал, что будет нравиться ему, и это было моею высшею и
