ровнѣе набивалъ всѣ восемьдесятъ трубокъ; садился къ окошку и молча, ни очемъ не думая, выкуривалъ всѣ восемьдесятъ одну за другою: со(!)рокъ до и со(!)рокъ послѣ обѣда.
Изрѣдко его молчаніе прерывалось восторженнымъ, изъ глубины сердца вырвавшимся восклицаніемъ, при видѣ проскакавшей мимо него лошади; или онъ призывалъ своего конюшаго, у котораго послѣ глубокомысленнаго молчанія, съ важностію спрашивалъ:
„Что лошади?“
—Да ничего,—
„¿Стоятъ на стойлѣ? не правда ли?“ продолжалъ Господинъ Кивакель.
—Стоятъ на стойлѣ.—
„Ну—тото же....“
Тѣмъ оканчивался разговоръ и снова Господинъ Кивакель принимался за трубку, курилъ, курилъ, молчалъ и недумалъ.
Такъ протекли долгіе годы и каждый день постоянно Господинъ Кивакель выкуривалъ восемьдесятъ трубокъ и каждый день спрашивалъ конюшаго о своей лошади.
