этомъ выборѣ проглядывала какая-то странная злость. Онъ признался, что выбралъ эту форму случайно.
— Я также легко могу превратить барановъ въ ламъ и ламъ въ барановъ. Я полагаю, что въ человѣческой формѣ такъ называемый артистическій складъ ума проявляется гораздо сильнѣе, неужели у какой-либо другой животной формы Но я не ограничусь фабрикаціею людей. Одинъ или два раза…
Онъ немного помолчалъ.
— Эти годы! Съ какою быстротою они протекли! И вотъ теперь я потерялъ цѣлый день для спасенія вашей жизни и теряю еще часъ, давая вамъ объясненіе!
— Между тѣмъ,—сказалъ я,—я все еще не понимаю. Вы причиняете массу страданій, въ чемъ-же ваше оправданіе? Одно только практическое примѣненіе могло-бы извинить въ моихъ глазахъ вивисекцію…
— Конечно!—сказалъ онъ.—Но, какъ вы видите, я думаю иначе. Мы смотримъ на дѣло съ различныхъ точекъ зрѣнія. Вы матеріалистъ!
— Я вовсе не матеріалистъ!—живо прервалъ я его.
— Съ моей точки зрѣнія, съ моей точки зрѣнія!
— Именно вопросъ о страданіи раздѣляетъ насъ. Пока видъ страданій или слухъ о нихъ огорчаетъ васъ, пока собственныя ваши страданія управляютъ вами, пока основою вашихъ представленій о злѣ, о грѣхѣ служитъ боль, до тѣхъ поръ вы не болѣе, какъ животное, говорю я, и имѣете довольно смутное представленіе о чувствахъ всякаго другого животнаго. Боль…
Я въ нетерпѣніи пожалъ плечами, слыша подобные софизмы.
— Но, мало того,—продолжалъ докторъ,—умъ, дѣйствительно способный къ признанію научныхъ истинъ, долженъ считать все это сущимъ вздоромъ. Можетъ быть, на всей нашей маленькой планетѣ, представляющей, такъ сказать крупинку міра, невидимую съ ближайшей звѣзды, нигдѣ не встрѣчается того, что называютъ страданіемъ. Мы лишь ощупью пробираемся къ истинѣ… Впрочемъ, что такое боль, даже для тѣхъ, кто живетъ вотъ здѣсь, на этой землѣ?
