II.
Когда молодой, худощавый, чернявый матросъ маленькаго роста вошелъ въ боцманскую каюту и безъ всякаго страха остановился у двери, боцманъ ужъ начиналъ безпокойно злиться.
Онъ медленно допивалъ стаканъ, умышленно не обращая вниманія на матроса.
И, наконецъ, поднявъ на него злой, неподвижный взглядъ и понижая голосъ, значительно и медленно проговорилъ:
— Митюшинъ!
— Есть!
— Догадался, по какой причинѣ боцманъ тебя потребовалъ?
— Я недогадливый!—отвѣтилъ Митюшинъ.
Матросъ не назвалъ боцмана Иваномъ Артемьевичемъ. Не вытянувшись передъ нимъ, онъ стоялъ въ непринужденной позѣ. Его смуглое съ тонкими чертами лицо, обыкновенно подвижное, словно бы застыло въ серьезномъ и строгомъ выраженіи. Въ сдержанномъ оффиціальномъ тонѣ мягкаго голоса какъ-будто звучала ироническая нотка, и въ быстрыхъ, острыхъ, черныхъ глазахъ Митюшина мелькнула насмѣшливая улыбка и исчезла.
„Ишь какъ стоитъ передъ боцманомъ!“—подумалъ Ждановъ.
И, сдерживая гнѣвъ, самолюбиво покраснѣлъ и сказалъ:
— Такъ догадайся.
