Подстрекалъ матросовъ къ неповиновенію предержащимъ властямъ... Опорочилъ боцмана, ругалъ его и грозилъ оскорбленіемъ дѣйствіемъ!.. Осмѣивалъ начальство! А я еще хотѣлъ произвести въ унтеръ-офицеры. Думалъ, что ты... Подъ судъ... Будешь въ морской тюрьмѣ.
Митюшинъ не вѣрилъ ушамъ, когда узналъ, въ чемъ его обвиняютъ и чѣмъ угрожаетъ старшій офицеръ, повѣрившій боцману.
— Вашескобродіе! Дозвольте объяснить!
— Молчать!—крикнулъ старшій офицеръ.
Митюшинъ смолкъ; казалось, положеніе его безнадежное... Старшій офицеръ продолжалъ говорить и, взвинчивая себя гнѣвомъ, уже грозилъ, что за подобное преступленіе присудитъ въ арестанты.
— Подъ арестъ! На хлѣбъ и воду! И если еще кому-нибудь дерзость—выпорю!—закончилъ старшій офицеръ.
Гнѣвъ его въ ту же минуту сталъ утихать... Точно грозовая туча разразилась. И онъ словно смутился, когда увидалъ въ этомъ блѣдномъ, страшно серьезномъ лицѣ „преступника“ страдальческое выраженіе и въ глазахъ что-то тоскливое, словно бы полное укора и въ то же время смѣлое.
— Вашескобродіе! Дозвольте объяснить!—снова началъ Митюшинъ.
— Что можешь объяснить? Боцманъ все доложилъ, какой ты гусь...
— Боцманъ, вашескобродіе, оболгалъ меня!
