а Кашинцевъ опять вернулся къ прерваннымъ мыслямъ. Эти мысли были похожи на тѣ подвижныя, разноцвѣтныя полуслова, полуобразы, которые приходятъ къ человѣку утромъ, на границѣ между сномъ и пробужденіемъ, и которыя, пока не проснешься окончательно, кажутся такими тонкими, послушно-легкими и въ то же время полными такой глубокой важности.
Никогда еще Кашинцевъ не испытывалъ такого удовольствія мечтать, какъ теперь, когда, разнѣженный тепломъ и сытостью, онъ сидѣлъ, опираясь спиной о стѣну и вытянувъ впередъ ноги. Большое значеніе имѣла въ этомъ удовольствіи какая-то неопредѣленная точка на рисункѣ пестрой занавѣски. Нужно было непремѣнно отыскать ее глазами, остановиться на ней, и тогда мысли начинали сами собою течь ровно, свободно и ярко, не задерживаясь въ головѣ, не оставляя слѣда и принося съ собою какую-то тихую, щекочущую радость. И тогда все исчезало въ голубоватомъ, колеблющемся туманѣ: и оббитыя стѣны заѣзжей комнаты, и покосившіеся столы, и грязный прилавокъ. Оставалось только одно прекрасное лицо, которое Кашинцевъ видѣлъ и которое чувствовалъ, несмотря на то, что глядѣлъ не на него, а на ту же неопредѣленную, неизвѣстную ему самому точку.
«Удивительный, непостижимый еврейскій народъ! — думалъ Кашинцевъ. — Что̀ ему суждено испытать дальше? Сквозь десятки столѣтій прошелъ онъ, ни съ кѣмъ не смѣшиваясь, брезгливо обособляясь отъ всѣхъ націй, тая въ своемъ сердцѣ вѣковую скорбь и вѣковой пламень. Пестрая, огромная жизнь Рима, Греціи и Египта давнымъ-давно сдѣлалась достояніемъ музейныхъ коллекцій, стала историческимъ бредомъ, далекой сказкой, а этотъ таинственный народъ, бывшій уже патріархомъ во дни ихъ младенчества, не только существуетъ, но сохранилъ повсюду свой крѣпкій, горячій южный типъ, сохранилъ