синеватый оттѣнокъ. Но непріятнѣе всего было для Ромашова то, что онъ, какъ и всѣ въ полку, зналъ закулисныя исторіи каждаго бала, каждаго платья, чуть ли не каждой кокетливой фразы; онъ зналъ, какъ за ними скрывались: жалкая бѣдность, усилія, ухищренія, сплетни, взаимная ненависть, безсильная провинціальная игра въ свѣтскость и наконецъ скучныя, пошлыя связи…
Пріѣхалъ капитанъ Тальманъ съ женой: оба очень высокіе, плотные; она—нѣжная, толстая, разсыпчатая блондинка, онъ—со смуглымъ, разбойничьимъ лицомъ, съ безпрестаннымъ кашлемъ и хриплымъ голосомъ. Ромашовъ ужъ заранѣе зналъ, что сейчасъ Тальманъ скажетъ свою обычную фразу, и онъ дѣйствительно, бѣгая цыганскими глазами, просипѣлъ:
— А что̀, подпоручикъ, въ карточной уже винтятъ?
— Нѣтъ еще. Всѣ въ столовой.
— Нѣтъ еще? Знаешь, Сонечка, я того… пойду въ столовую—«Инвалидъ» пробѣжать. Вы, милый Ромашовъ, попасите ее… ну, тамъ, какую-нибудь кадриленцію.
Потомъ въ переднюю впорхнуло семейство Лыкачевыхъ—цѣлый выводокъ хорошенькихъ, смѣшливыхъ и картавыхъ барышень, во главѣ съ матерью—маленькой, живой женщиной, которая въ 40 лѣтъ танцовала безъ устали и постоянно рожала дѣтей—«между второй и третьей кадрилью», какъ говорилъ про нее полковой острякъ Арчаковскій.
Барышни, разнообразно картавя, смѣясь и перебивая другъ дружку, набросились на Ромашова:
— Отчего вы къ намъ не пьиходили?
— Звой, звой, звой!
— Нехолосый, нехолосый, нехолосый!
— Звой, звой!
