И такъ какъ въ это время Олизаръ глядѣлъ на ея плоское декольте, она стала часто и неестественно глубоко дышать.
— Ахъ, у меня всегда возвышенная температура!—продолжала Раиса Александровна, намекая улыбкой на то, что за ея словами кроется какой-то особенный, неприличный смыслъ.—Такой ужъ у меня горячій темпераментъ!..
Олизаръ коротко и неопредѣленно заржалъ.
Ромашовъ стоялъ, глядѣлъ искоса на Петерсонъ и думалъ съ отвращеніемъ: «О, какая она противная!». И отъ мысли о прежней физической близости съ этой женщиной у него было такое ощущеніе, точно онъ не мылся нѣсколько мѣсяцевъ и не перемѣнялъ бѣлья.
— Да, да, да, вы не смѣйтесь, графъ. Вы не знаете, что моя мать гречанка!
«И говоритъ какъ противно,—думалъ Ромашовъ.—Странно, что я до сихъ поръ этого не замѣчалъ. Она говоритъ такъ, какъ будто бы у нея хроническій насморкъ или полипъ въ носу: «боя бать гречадка».
Въ это время Петерсонъ обернулась къ Ромашову и вызывающе посмотрѣла на него прищуренными глазами.
Ромашовъ по привычкѣ сказалъ мысленно:
«Лицо его стало непроницаемо, какъ маска».
— Здравствуйте, Юрій Алексѣевичъ! Что̀ же вы не подойдете поздороваться?—запѣла Раиса Александровна.
Ромашовъ подошелъ. Она со злыми зрачками глазъ, ставшими вдругъ необыкновенно маленькими и острыми, крѣпко сжала его руку.
— Я по вашей просьбѣ оставила вамъ третью кадриль. Надѣюсь, вы не забыли?
Ромашовъ поклонился.
— Какой вы нелюбезный,—продолжала кривляться Петерсонъ.—Вамъ бы слѣдовало сказать: аншанте, ма-
