знаю, почему вы такъ подло, такъ низко хотите уйти отъ меня. Такъ не будетъ же того, что̀ вы затѣяли, не будетъ, не будетъ, не будетъ! Вмѣсто того, чтобы прямо и честно сказать, что вы меня больше не любите, вы предпочитали обманывать меня и пользоваться мной какъ женщиной, какъ самкой… на всякій случай, если тамъ не удастся. Ха-ха-ха!..
— Ну, хорошо, будемъ говорить начистоту,—со сдержанной яростью заговорилъ Ромашовъ. Онъ все больше блѣднѣлъ и кусалъ губы.—Вы сами этого захотѣли. Да, это правда: я не люблю васъ.
— Ахъ, скажи-ите, какъ мнѣ это обидно!
— И не любилъ никогда. Какъ и вы меня, впрочемъ. Мы оба играли какую-то гадкую, лживую и грязную игру, какой-то пошлый любительскій фарсъ. Я прекрасно, отлично понялъ васъ, Раиса Александровна. Вамъ не нужно было ни нѣжности, ни любви, ни простой привязанности. Вы слишкомъ мелки и ничтожны для этого. Потому что,—Ромашову вдругъ вспомнились слова Назанскаго:—потому что любить могутъ только избранныя, только утонченныя натуры!
— Ха, это, конечно, вы—избранная натура?
Опять загремѣла музыка. Ромашовъ съ ненавистью поглядѣлъ въ окно на сіяющее мѣдное жерло тромбона, который со свирѣпымъ равнодушіемъ точно выплевывалъ въ залу рявкающіе и хрипящіе звуки. И солдатъ, который игралъ на немъ, надувъ щеки, выпучивъ остеклянѣвшіе глаза и посинѣвъ отъ напряженія, былъ ему ненавистенъ.
— Не станемъ спорить. Можетъ, я и не сто̀ю настоящей любви, но не въ этомъ дѣло. Дѣло въ томъ, что вамъ, съ вашими узкими провинціальными воззрѣніями и съ провинціальнымъ честолюбіемъ, надо непремѣнно, чтобы васъ кто-нибудь «окружалъ», и чтобы другіе видѣли
