памяти его стояли черныя спокойныя деревья, и темная гора, и кровавая полоса зари надъ ея вершиной, и бѣлая фигура женщины, лежавшей въ темной пахучей травѣ. Но все-таки сквозь искреннюю, глубокую и острую грусть онъ время отъ времени думалъ про самого себя патетически:
«Его красивое лицо было подернуто облакомъ скорби».
1-го мая полкъ выступилъ въ лагерь, который изъ года въ годъ находился въ одномъ и томъ же мѣстѣ, въ двухъ верстахъ отъ города, по ту сторону желѣзнодорожнаго полотна. Младшіе офицеры, по положенію, должны были жить въ лагерное время около своихъ ротъ въ деревянныхъ баракахъ, но Ромашовъ остался на городской квартирѣ, потому что офицерское помѣщеніе шестой роты пришло въ страшную ветхость и грозило разрушеніемъ, а на ремонтъ его не оказывалось нужныхъ суммъ. Приходилось дѣлать въ день лишнихъ четыре конца: на утреннее ученье, потомъ обратно въ собраніе—на обѣдъ, затѣмъ на вечернее ученье и послѣ него снова въ городъ. Это раздражало и утомляло Ромашова. За первые полмѣсяца лагерей онъ похудѣлъ, почернѣлъ, и глаза у него ввалились.
Впрочемъ, и всѣмъ приходилось нелегко: и офицерамъ и солдатамъ. Готовились къ майскому смотру и не знали ни пощады ни устали. Ротные командиры морили свои роты по два и по три лишнихъ часа на плацу. Во время ученій со всѣхъ сторонъ, изо всѣхъ ротъ и взводовъ слышались безпрерывно звуки пощечинъ. Часто издали, шаговъ за двѣсти, Ромашовъ наблюдалъ, какъ какой-нибудь разсвирѣпѣвшій ротный принимался хлестать по лицамъ всѣхъ своихъ солдатъ поочередно, отъ лѣ-
