ктическаго крѣпыша, который, неистово и скверно ругаясь, билъ кулаками по лицу Хлѣбникова. У Хлѣбникова было темное, глупое, растерянное лицо, а въ безсмысленныхъ глазахъ свѣтился животный ужасъ. Голова его жалко моталась изъ одной стороны въ другую, и слышно было, какъ при каждомъ ударѣ громко клацали другъ о друга его челюсти.
Ромашовъ торопливо, почти бѣгомъ, прошелъ мимо. У него не было силъ заступиться за Хлѣбникова. И въ то же время онъ болѣзненно почувствовалъ, что его собственная судьба и судьба этого несчастнаго, забитаго, замученнаго солдатика какъ-то странно, родственно-близко и противно сплелись за нынѣшній день. Точно они были двое калѣкъ, страдающихъ одной и той же болѣзнью и возбуждающихъ въ людяхъ одну и ту же брезгливость. И хотя это сознаніе одинаковости положеній и внушало Ромашову колючій стыдъ и отвращеніе, но въ немъ было также что-то необычайное, глубокое, истинно-человѣческое.
Изъ лагеря въ городъ вела только одна дорога—черезъ полотно желѣзной дороги, которое въ этомъ мѣстѣ проходило въ крутой и глубокой выемкѣ. Ромашовъ по узкой, плотно утоптанной, почти отвѣсной тропинкѣ быстро сбѣжалъ внизъ и сталъ съ трудомъ взбираться по другому откосу. Еще съ середины подъема онъ замѣтилъ, что кто-то стоитъ наверху въ кителѣ и въ шинели въ накидку. Остановившись на нѣсколько секундъ и прищурившись, онъ узналъ Николаева.
«Сейчасъ будетъ самое непріятное!»—подумалъ Ромашовъ. Сердце у него тоскливо заныло отъ тревожнаго предчувствія. Но онъ все-таки покорно подымался кверху.
