Богъ!»—подумалъ Ромашовъ, и вдругъ, съ наивнымъ порывомъ скорби, обиды и жалости къ самому себѣ, онъ заговорилъ страстнымъ и горькимъ шопотомъ:
— Богъ! Зачѣмъ Ты отвернулся отъ меня? Я—маленькій, я—слабый, я—песчинка, что̀ я сдѣлалъ Тебѣ дурного, Богъ? Ты вѣдь все можешь, Ты добрый, Ты все видишь,—зачѣмъ же Ты несправедливъ ко мнѣ, Богъ?
Но ему стало страшно, и онъ зашепталъ поспѣшно и горячо:
— Нѣтъ, нѣтъ, добрый, милый, прости меня, прости меня! Я не стану больше.—И онъ прибавилъ съ кроткой, обезоруживающей покорностью.—Дѣлай со мной все, что̀ Тебѣ угодно. Я всему повинуюсь съ благодарностью.
Такъ онъ говорилъ, и въ то же время у него въ самыхъ тайникахъ души шевелилась лукаво-невинная мысль, что его терпѣливая покорность растрогаетъ и смягчитъ всевидящаго Бога, и тогда вдругъ случится чудо, отъ котораго все сегодняшнее—тягостное и непріятное—окажется лишь дурнымъ сномъ.
«Гдѣ ты ту-утъ?»—сердито и торопливо закричалъ паровозъ.
А другой подхватилъ низкимъ тономъ, протяжно и съ угрозой:
«Я—ва-асъ!»
Что-то зашуршало и мелькнуло на той сторонѣ выемки, на самомъ верху освѣщеннаго откоса. Ромашовъ слегка приподнялъ голову, чтобы лучше видѣть. Что-то сѣрое, безформенное, мало похожее на человѣка, спускалось сверху внизъ, едва выдѣляясь отъ травы въ призрачно-мутномъ свѣтѣ мѣсяца. Только по движенію тѣни да по легкому шороху осыпавшейся земли можно было услѣдить за нимъ.
Вотъ оно перешло черезъ рельсы. «Кажется—сол-
