ныя стекла оконъ, онъ притаивался около забора, прижималъ крѣпко къ груди руки и говорилъ умоляющимъ шопотомъ:
— Спи, моя прекрасная, спи, любовь моя. Я—возлѣ, я стерегу тебя!
Въ эти минуты онъ чувствовалъ у себя на глазахъ слезы, но въ душѣ его, вмѣстѣ съ нѣжностью, съ умиленіемъ и съ самоотверженной преданностью, ворочалась слѣпая животная ревность созрѣвшаго самца.
Однажды Николаевъ былъ приглашенъ къ командиру полка на винтъ. Ромашовъ зналъ это. Ночью, идя по улицѣ, онъ услышалъ за чьимъ-то заборомъ, изъ палисадника, пряный и страстный запахъ нарциссовъ. Онъ перепрыгнулъ черезъ заборъ и въ темнотѣ нарвалъ съ грядки, перепачкавъ руки въ сырой землѣ, цѣлую охапку этихъ бѣлыхъ, нѣжныхъ, мокрыхъ цвѣтовъ.
Окно въ Шурочкиной спальнѣ было открыто; оно выходило во дворъ, и было не освѣщено. Со смѣлостью, которой онъ самъ отъ себя не ожидалъ, Ромашовъ проскользнулъ въ скрипучую калитку, подошелъ къ стѣнѣ и бросилъ цвѣты въ окно. Ничто не шелохнулось въ комнатѣ. Минуты три Ромашовъ стоялъ и ждалъ, и біеніе его сердца наполняло стукомъ всю улицу. Потомъ, съежившись, краснѣя отъ стыда, онъ на цыпочкахъ вышелъ на улицу.
На другой день онъ получилъ отъ Шурочки короткую сердитую записку:
«Не смѣйте никогда больше этого дѣлать. Нѣжности во вкусѣ Ромео и Джульетты смѣшны, особенно если онѣ происходятъ въ пѣхотномъ армейскомъ полку».
Днемъ Ромашовъ старался, хоть издали, увидать ее на улицѣ, но этого почему-то не случалось. Часто, увидавъ издали женщину, которая фигурой, походкой, шляпкой напоминала ему Шурочку, онъ бѣжалъ за ней со стѣсненнымъ сердцемъ, съ прерывающимся дыханіемъ,
