камышъ, и среди густой, темной, круглой листвы бѣлѣли большія головки кувшинокъ.
Ромашовъ разсказалъ подробно исторію своего столкновенія съ Николаевымъ. Назанскій задумчиво слушалъ его, наклонивъ голову и глядя внизъ на воду, которая лѣнивыми, густыми струйками, переливавшимися, какъ жидкое стекло, раздавалась вдаль и вширь отъ носа лодки.
— Скажите правду, вы не боитесь, Ромашовъ?—спросилъ Назанскій тихо.
— Дуэли? Нѣтъ, не боюсь,—быстро отвѣтилъ Ромашовъ. Но тотчасъ же онъ примолкъ и въ одну секунду живо представилъ себѣ, какъ онъ будетъ стоять совсѣмъ близко противъ Николаева и видѣть въ его протянутой рукѣ опускающееся черное дуло револьвера.—Нѣтъ, нѣтъ,—прибавилъ Ромашовъ поспѣшно:—я не буду лгать, что не боюсь. Конечно, страшно. Но я знаю, что я не струшу, не убѣгу, не попрошу прощенья.
Назанскій опустилъ концы пальцевъ въ теплую, вечернюю, чуть-чуть ропщущую воду и заговорилъ медленно, слабымъ голосомъ, поминутно откашливаясь:
— Ахъ, милый мой, милый Ромашовъ, зачѣмъ вы хотите это дѣлать? Подумайте: если вы знаете твердо, что не струсите,—если совсѣмъ твердо знаете,—то вѣдь во сколько разъ тогда будетъ смѣлѣе взять и отказаться.
— Онъ меня ударилъ… въ лицо!—сказалъ упрямо Ромашовъ, и вновь жгучая злоба тяжело колыхнулась въ немъ.
— Ну, такъ, ну, ударилъ,—возразилъ ласково Назанскій и грустными, нѣжными глазами поглядѣлъ на Ромашова.—Да развѣ въ этомъ дѣло? Все на свѣтѣ проходитъ, пройдетъ и ваша боль и ваша ненависть. И вы сами забудете объ этомъ. Но о человѣкѣ, котораго вы убили, вы никогда не забудете. Онъ будетъ съ вами въ постели, за столомъ, въ одиночествѣ и въ толпѣ. Пусто-
