— Скажи ему по-татарски, чтобы онъ назвалъ свою фамилію, — приказалъ Козловскій переводчику.
Кучербаевъ поворотился къ обвиняемому и что-то проговорилъ по-татарски ободрительнымъ тономъ.
Байгузинъ поднявъ глаза, поглядѣлъ на переводчика тѣмъ немигающимъ и печальнымъ взглядомъ, какимъ смотритъ на своего хозяина маленькая обезьянка, и проговорилъ быстро, хриплымъ и равнодушнымъ голосомъ:
— Мухаметъ Байгузинъ.
— Точно такъ, ваше благородіе, Мухаметъ Байгузинъ, — доложилъ переводчикъ.
— Спроси его, взялъ онъ у Есипаки голенища?
Подпоручикъ опять убѣдился въ своей неопытности и малодушіи, потому что изъ какого-то стыдливаго и деликатнаго чувства не могъ выговорить настоящее слово «укралъ».
Кучербаевъ снова поворотился и заговорилъ, на этотъ разъ вопросительно и какъ будто бы съ оттѣнкомъ строгости. Байгузинъ поднялъ на него глаза и опять промолчалъ. И на всѣ вопросы онъ отвѣчалъ такимъ же печальнымъ молчаніемъ.
— Не хочетъ говорить, — объяснилъ переводчикъ.
Офицеръ всталъ, прошелся задумчиво взадъ и впередъ по комнатѣ и спросилъ:
— А по-русски-то онъ совсѣмъ ничего не понимаетъ?
— Понимаетъ, ваше благородіе. Онъ даже говорить можетъ. Эй! Харандашъ, кора̀ли минга̀[1], — обратился онъ опять къ Байгузину и заговорилъ по-татарски что-то длинное, на что Байгузинъ отвѣчалъ только своимъ обезьяньимъ взглядомъ.
— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе, не хочетъ.
Наступило молчаніе; подпоручикъ еще разъ прошелся
- ↑ Кора̀ли минга̀ — значить по-татарски — смотри на меня. Харандашъ — пріятель.
— Скажи ему по-татарски, чтобы он назвал свою фамилию, — приказал Козловский переводчику.
Кучербаев поворотился к обвиняемому и что-то проговорил по-татарски ободрительным тоном.
Байгузин подняв глаза, поглядел на переводчика тем немигающим и печальным взглядом, каким смотрит на своего хозяина маленькая обезьянка, и проговорил быстро, хриплым и равнодушным голосом:
— Мухамет Байгузин.
— Точно так, ваше благородие, Мухамет Байгузин, — доложил переводчик.
— Спроси его, взял он у Есипаки голенища?
Подпоручик опять убедился в своей неопытности и малодушии, потому что из какого-то стыдливого и деликатного чувства не мог выговорить настоящее слово «украл».
Кучербаев снова поворотился и заговорил, на этот раз вопросительно и как будто бы с оттенком строгости. Байгузин поднял на него глаза и опять промолчал. И на все вопросы он отвечал таким же печальным молчанием.
— Не хочет говорить, — объяснил переводчик.
Офицер встал, прошелся задумчиво взад и вперед по комнате и спросил:
— А по-русски-то он совсем ничего не понимает?
— Понимает, ваше благородие. Он даже говорить может. Эй! Харандаш, кора́ли минга́[1], — обратился он опять к Байгузину и заговорил по-татарски что-то длинное, на что Байгузин отвечал только своим обезьяньим взглядом.
— Никак нет, ваше благородие, не хочет.
Наступило молчание; подпоручик еще раз прошелся
- ↑ Кора́ли минга́ — значить по-татарски — смотри на меня. Харандаш — приятель.
