Гайна̀нъ былъ родомъ черемисъ, а по религіи—идолопоклонникъ. Послѣднее обстоятельство почему-то очень льстило Ромашову. Въ полку между молодыми офицерами была распространена довольна наивная, мальчишеская, смѣхотворная игра: обучать денщиковъ разнымъ диковиннымъ, необыкновеннымъ вещамъ. Вѣткинъ, напримѣръ, когда къ нему приходили въ гости товарищи, обыкновенно спрашивалъ своего денщика-молдаванина: «А что̀, Бузескулъ, осталось у насъ въ погребѣ еще шампанское?» Бузескулъ отвѣчалъ на это совершенно серьезно: «Никакъ нѣтъ, ваше благородіе, вчера изволили выпить послѣднюю дюжину». Другой офицеръ, подпоручикъ Епифановъ, любилъ задавать своему денщику мудреные, пожалуй, врядъ ли ему самому понятные вопросы. «Какого ты мнѣнія, другъ мой,—спрашивалъ онъ:—о реставраціи монархическаго начала въ современной Франціи?» И денщикъ, не сморгнувъ, отвѣчалъ: «Точно такъ, ваше благородіе, это выходитъ очень хорошо». Поручикъ Бобетинскій училъ денщика катехизису, и тотъ безъ запинки отвѣчалъ на самые удивительные, оторванные отъ всего вопросы: «Почему сіе важно въ-третьихъ?»—«Сіе въ-третьихъ не важно», или—«Какого мнѣнія о семъ святая Церковь?»—«Святая Церковь о семъ умалчиваетъ». У него же денщикъ декламировалъ съ нелѣпыми трагическими жестами монологъ Пимена изъ «Бориса Годунова». Распространена была также манера заставлять денщиковъ говорить по-французски: бонжуръ, мусьё, боннъ нюитъ, мусьё, вуле ву дю те, мусьё,—и все въ томъ же родѣ, что̀ придумывалось, какъ оттяжка, отъ скуки, отъ узости замкнутой жизни, отъ отсутствія другихъ интересовъ, кромѣ служебныхъ.
Ромашовъ часто разговаривалъ съ Гайна̀номъ о его богахъ, о которыхъ, впрочемъ, самъ черемисъ имѣлъ довольно темныя и скудныя понятія, а также, въ особен-
