лись широко въ огромной долинѣ и по ея склонамъ. За крайнія хаты высыпала пестрая толпа, большею частью бабъ и ребятишекъ, посмотрѣть на «москалей». Запѣвала 11-й роты, ефрейторъ Нога, самый голосистый во всемъ полку, не дожидаясь приказанія начальства, выскочилъ впередъ, попалъ въ тактъ, оглянулся на идущихъ сзади, сбилъ шапку на затылокъ и, принявъ небрежно-хмурый видъ, преувеличенно-широко размахивая правой рукой, запѣлъ:
Зима люта-ая проходить,
Весына-красна настаеть,
Весна-красна д’настаеть,
У солдата сердце мреть.
Сто здоровыхъ голосовъ оглушительно подхватили припѣвъ, и каждый солдатъ, проходя съ притворно-равнодушнымъ видомъ передъ глазами изумленной толпы, чувствовалъ себя героемъ въ эту минуту. «Это все мужичье, развѣ они что-нибудь понимаютъ? Имъ военная служба страшнѣе самого чорта: и бьютъ, молъ, тамъ, и на ученьи морятъ, и изъ ружья стрѣляютъ, и въ походы на турковъ водятъ. А я вотъ ничего этого не боюсь, и мнѣ на все наплевать, и никакого я на васъ, мужиковъ, вниманія не обращаю, потому что мнѣ некогда, я своимъ солдатскимъ дѣломъ занятъ, самымъ важнымъ и серьезнымъ дѣломъ въ мірѣ». Эту мысль Авиловъ читалъ на всѣхъ лицахъ, начиная отъ запѣвалы и кончая послѣднимъ штрафованнымъ татариномъ, и самъ онъ, противъ воли, проникался сознаніемъ какой-то суровой лихости и шелъ легкой, плывущей походкой, высоко поднявъ голову и выпрямивъ грудь.
Намъ ученье чижало,
Между проч-чимъ ничего! —
пѣлъ Нога, коверкая изъ молодечества слова и подкрикивая хору жесточайшимъ фальцетомъ. Никто не думалъ
