ряннымъ видомъ, тотчасъ же подбѣжалъ къ ней. Но Шурочка уже успѣла справиться съ собой и отняла платокъ отъ лица. Слезъ больше не было, хотя глаза ея еще сверкали злобнымъ, страстнымъ огонькомъ.
— Ничего, Володя, ничего, милый,—отстранила она его рукой.
И, уже со смѣхомъ, обращаясь къ Ромашову и опять отнимая у него изъ рукъ нитку, она спросила съ капризнымъ и кокетливымъ смѣхомъ:
— Отвѣчайте же, неуклюжій Ромочка, хороша я или нѣтъ? Если женщина напрашивается на комплиментъ, то не отвѣтить ей—верхъ невѣжливости!
— Шурочка, ну какъ тебѣ не стыдно,—разсудительно произнесъ съ своего мѣста Николаевъ.
Ромашовѵ страдальчески-застѣнчиво улыбнулся, но вдругъ отвѣтилъ чуть-чуть задрожавшимъ голосомъ, серьезно и печально:
— Очень красивы!..
Шурочка крѣпко зажмурила глаза и шаловливо затрясла головой, такъ что разбившіеся волосы запрыгали у нея по лбу.
— Ро-омочка, какой вы смѣшно-ой!—пропѣла она тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ.
А подпоручикъ, покраснѣвъ, подумалъ про-себя, по обыкновенію: «Его сердце было жестоко разбито…»
Всѣ помолчали. Шурочка быстро мелькала крючкомъ. Владимиръ Ефимовичъ, переводившій на нѣмецкій языкъ фразы изъ самоучителя Туссена и Лангеншейдта, тихонько бормоталъ ихъ себѣ подъ носъ. Слышно было, какъ потрескивалъ и шипѣлъ огонь въ лампѣ, прикрытой желтымъ шелковымъ абажуромъ, въ видѣ шатра. Ромашовъ опять завладѣлъ ниткой и потихоньку, еле замѣтно для самого себя, потягивалъ ее изъ рукъ молодой женщины. Ему доставляло тонкое и нѣжное наслажде-
