представить себѣ то, о чемъ говорилъ Ромашовъ.—Нѣтъ, погодите: это что-то зеленое, острое. Ну да, ну да, конечно же—насѣкомое! Въ родѣ кузнечика, только противнѣе и злѣе… Фу, какіе мы съ вами глупые, Ромочка.
— А то вотъ еще бываетъ,—началъ таинственно Ромашовъ:—и опять-таки въ дѣтствѣ это было гораздо ярче. Произношу я какое-нибудь слово и стараюсь тянуть его какъ можно дольше. Растягиваю безконечно каждую букву. И вдругъ на одинъ моментъ мнѣ сдѣлается такъ странно, странно, какъ будто бы все вокругъ меня исчезло. И тогда мнѣ дѣлается удивительно, что это я говорю, что я живу, что я думаю.
— О, я тоже это знаю!—весело подхватила Шурочка.—Но только не такъ. Я, бывало, затаиваю дыханіе, пока хватитъ силъ и думаю: вотъ я не дышу, и теперь еще не дышу, и вотъ до сихъ поръ, и до сихъ, и до сихъ… И тогда наступало это странное. Я чувствовала, какъ мимо меня проходило время. Нѣтъ, это не то: можетъ-быть, вовсе времени не было. Это нельзя объяснить.
Ромашовъ глядѣлъ на нее восхищенными глазами и повторялъ глухимъ, счастливымъ, тихимъ голосомъ:
— Да, да… этого нельзя объяснить… Это странно… Это необъяснимо…
— Ну, однако, господа психоло̀ги, или какъ васъ тамъ, довольно, пора ужинать,—сказалъ Николаевъ, вставая со стула.
Отъ долгаго сидѣнья у него затекли ноги и заболѣла спина. Вытянувшись во весь ростъ, онъ сильно потянулся вверхъ руками и выгнулъ грудь, и все его большое, мускулистое тѣло захрустѣло въ суставахъ отъ этого мощнаго движенія.
Въ крошечной, но хорошенькой столовой, ярко освѣ-
