— Кто это?—спокойно, точно онъ ожидалъ оклика, спросилъ Назанскій, высунувшись наружу черезъ подоконникъ.—А, это вы, Георгій Алексѣичъ? Подождите: черезъ двери вамъ будетъ далеко и темно. Лѣзьте въ окно. Давайте вашу руку.
Комната у Назанскаго была еще бѣднѣе, чѣмъ у Ромашова. Вдоль стѣны у окна стояла узенькая, низкая, вся вогнувшаяся дугой кровать, такая тощая, точно на ея желѣзкахъ лежало всего одно только розовое пикейное одѣяло; у другой стѣны—простой некрашеный столъ и двѣ грубыхъ табуретки. Въ одномъ изъ угловъ комнаты былъ плотно пригнанъ, на манеръ кивота, узенькій деревянный поставецъ. Въ ногахъ кровати помѣщался кожаный рыжій чемоданъ, весь облѣпленный желѣзнодорожными бумажками. Кромѣ этихъ предметовъ, не считая лампы на столѣ, въ комнатѣ не было больше ни одной вещи.
— Здравствуйте, мой дорогой,—сказалъ Назанскій, крѣпко пожимая и встряхивая руку Ромашова и глядя ему прямо въ глаза задумчивыми, прекрасными голубыми глазами.—Садитесь-ка вотъ здѣсь, на кровать. Вы слышали, что я подалъ рапортъ о болѣзни?
— Да. Мнѣ сейчасъ объ этомъ говорилъ Николаевъ.
Опять Ромашову вспомнились ужасныя слова денщика Степана, и лицо его страдальчески сморщилось.
— А! Вы были у Николаевыхъ?—вдругъ съ живостью и съ видимымъ интересомъ спросилъ Назанскій.—Вы часто бываете у нихъ?
Какой-то смутный инстинктъ осторожности, вызванный необычнымъ тономъ этого вопроса, заставилъ Ромашова солгать, и онъ отвѣтилъ небрежно:
— Нѣтъ, совсѣмъ не часто. Такъ, случайно зашелъ.
Назанскій, ходившій взадъ и впередъ по комнатѣ, остановился около поставца и отворилъ его. Тамъ на
