или безсмертную красоту какого-нибудь поступка, что хожу вотъ такъ, одинъ… и пла̀чу,—страстно, жарко пла̀чу…
Ромашовъ потихоньку всталъ съ кровати и сѣлъ съ ногами на открытое окно, такъ что его спина и его подошвы упирались въ противоположные косяки рамы. Отсюда, изъ освѣщенной комнаты, ночь казалась еще темнѣе, еще глубже, еще таинственнѣе. Теплый, порывистый, но беззвучный вѣтеръ шевелилъ внизу, подъ окномъ, черные листья какихъ-то низенькихъ кустовъ. И въ этомъ мягкомъ воздухѣ, полномъ странныхъ весеннихъ ароматовъ, въ этой тишинѣ, темнотѣ, въ этихъ преувеличенно яркихъ и точно теплыхъ звѣздахъ—чувствовалось тайное и страстное броженіе, угадывалась жажда материнства и расточительное сладострастіе земли, растеній, деревьевъ—цѣлаго міра.
А Назанскій все ходилъ по комнатѣ и говорилъ, не глядя на Ромашова, точно обращаясь къ стѣнамъ и къ угламъ комнаты:
— Мысль въ эти часы бѣжитъ такъ прихотливо, такъ пестро и такъ неожиданно. Умъ становится острымъ и яркимъ, воображеніе—точно потокъ! Всѣ вещи и лица, которыя я вызываю, стоятъ передо мною такъ рельефно и такъ восхитительно-ясно, точно я вижу ихъ въ камеръ-обскурѣ. Я знаю, я знаю, мой милый, что это обостреніе чувствъ, все это духовное озареніе—увы!—не что̀ иное, какъ физіологическое дѣйствіе алкоголя на нервную систему. Сначала, когда я впервые испыталъ этотъ чудный подъемъ внутренней жизни, я думалъ, что это—само вдохновеніе. Но нѣтъ: въ немъ нѣтъ ничего творческаго, нѣтъ даже ничего прочнаго. Это просто болѣзненный процессъ. Это просто внезапные приливы, которые съ каждымъ разомъ все больше и больше разъѣдаютъ дно. Да. Но все-таки это безуміе сладко мнѣ, и…
