она меня разлюбила. Она… ея здѣсь тоже нѣтъ… это было давно. Вѣдь вы знаете, я прослужилъ сначала три года, потомъ былъ четыре года въ запасѣ, а потомъ три года тому назадъ опять поступилъ въ полкъ. Между нами не было романа. Всего десять-пятнадцать встрѣчъ, пять-шесть интимныхъ разговоровъ. Но—думали ли вы когда-нибудь о неотразимой, обаятельной власти прошедшаго? Такъ вотъ, въ этихъ невинныхъ мелочахъ—все мое богатство. Я люблю ее до сихъ поръ. Подождите, Ромашовъ… Вы сто̀ите этого. Я вамъ прочту ея единственное письмо—первое и послѣднее, которое она мнѣ написала.
Онъ сѣлъ на корточки передъ чемоданомъ и сталъ неторопливо переворачивать въ немъ какія-то бумаги. Въ то же время онъ продолжалъ говорить:
— Пожалуй, она никогда и никого не любила, кромѣ себя. Въ ней пропасть властолюбія, какая-то злая и гордая сила. И въ то же время она—такая добрая, женственная, безконечно-милая. Точно въ ней два человѣка: одинъ—съ сухимъ, эгоистичнымъ умомъ, другой—съ нѣжнымъ и страстнымъ сердцемъ. Вотъ оно, читайте, Ромашовъ. Что̀ сверху—это лишнее.—Назанскій отогнулъ нѣсколько строкъ сверху.—Вотъ отсюда. Читайте.
Что-то, казалось, постороннее, ударило Ромашову въ голову, и вся комната пошатнулась передъ его глазами. Письмо было написано крупнымъ, нервнымъ, тонкимъ почеркомъ, который могъ принадлежать только одной Александрѣ Петровнѣ—такъ онъ былъ своеобразенъ, неправиленъ и изященъ. Ромашовъ, часто получавшій отъ нея записки съ приглашеніями на обѣдъ и на партію винта, могъ бы узнать этотъ почеркъ изъ тысячи различныхъ писемъ.
«…и горько и тяжело произнести его,—читалъ онъ
