не зная, куда дѣвать руки, большею частью держа ихъ подъ столомъ и заплетая въ косички бахромку скатерти. Онъ давно уже отвыкъ отъ хорошей семейной обстановки, отъ приличной и комфортабельной мебели, отъ порядка за столомъ. И все время терзала его одна и та же мысль: «Вѣдь это же противно, это такая слабость и трусость съ моей стороны, что я не могъ, не посмѣлъ отказаться отъ этого унизительнаго обѣда. Ну вотъ я сейчасъ встану, сдѣлаю общій поклонъ и уйду. Пусть думаютъ, что̀ хотятъ. Вѣдь не съѣстъ же онъ меня? Не отниметъ моей души, мыслей, сознанія? Уйду ли?» И опять, съ робко замирающимъ сердцемъ, блѣднѣя отъ внутренняго волненія, досадуя на самого себя, онъ чувствовалъ, что не въ состояніи это сдѣлать.
Наступилъ уже вечеръ, когда подали кофе. Красные, косые лучи солнца ворвались въ окна и заиграли яркими мѣдными пятнами на темныхъ обояхъ, на скатерти, на хрусталѣ, на лицахъ обѣдающихъ. Всѣ притихли въ какомъ-то грустномъ обаяніи этого вечерняго часа.
— Когда я былъ еще прапорщикомъ,—заговорилъ вдругъ Шульговичъ:—у насъ былъ командиръ бригады, генералъ Фофановъ. Такой милый старикашка, боевой офицеръ, но чуть ли не изъ кантонистовъ. Помню, онъ, бывало, подойдетъ на смотру къ барабанщику,—ужасно любилъ барабанъ,—подойдетъ и скажетъ: «А ну-ка, братецъ, шыграй мнѣ что-нибудь меланхоличешкое». Да. Такъ этотъ генералъ, когда у него собирались гости, всегда уходилъ спать аккуратно въ одиннадцать. Бывало, обратится къ гостямъ и скажетъ: «Ну, гошпода, ѣшьте, пейте, вешелитесь, а я иду въ объятія Нептуна». Ему говорятъ: «Морфея, ваше превосходительство?»—«Э, вше равно: ижъ одной минералогіи…» Такъ я теперь, господа,—Шульговичъ всталъ и положилъ на
