— Знаю, знаю, бабушка, слышалъ объ этомъ… Мужики на тебя разсердились…
— Ну вотъ, вотъ это самое. Я тогда у стараго помѣщика, господина Абросимова, эту халупу выпросила. Ну, а теперь будто бы купилъ лѣсъ новый помѣщикъ, и будто бы, хочетъ онъ какія-то болота, что ли, сушить. Только чего же я-то имъ помѣшала?
— Бабушка, а можетъ-быть, все это вранье одно?—замѣтилъ я.—Просто-напросто уряднику «красненькую» захотѣлось получить.
— Давала, родной, давала. Не бере-етъ! Вотъ исторія… Четвертной билетъ давала, не беретъ… Куд-да тебѣ! Такъ на меня вызвѣрился, что я ужъ не знала, гдѣ стою. Заладилъ въ одну душу: «вонъ да вонъ!» Что̀ жъ мы теперь дѣлать будемъ, сироты мы несчастныя! Батюшка родимый, хоть бы ты намъ чѣмъ помогъ, усовѣстилъ бы его, утробу ненасытную. Вѣкъ бы, кажется, была тебѣ благодарна.
— Бабушка!—укоризненно, съ разстановкой произнесла Олеся.
— Чего тамъ—бабушка!—разсердилась старуха.—Я тебѣ уже двадцать пятый годъ—бабушка. Что̀ же, по-твоему, съ сумой лучше итти? Нѣтъ, господинъ, вы ея не слушайте. Ужъ будьте милостивы, если что можете сдѣлать, то сдѣлайте.
Я въ неопредѣленныхъ выраженіяхъ обѣщалъ похлопотать, хотя, по правдѣ сказать, надежды было мало. Если ужъ нашъ урядникъ отказывался «взять», значитъ, дѣло было слишкомъ серьезное. Въ этотъ вечеръ Олеся простилась со мной холодно и, противъ обыкновенія, не пошла меня провожать. Я видѣлъ, что самолюбивая дѣвушка сердится на меня за мое вмѣшательство и немного стыдится бабушкиной плаксивости.
