ей двѣсти лѣтъ. Запахъ прямо какъ коньякъ и самой янтарной желтизны.
— Эхъ! Что̀ вы со мной дѣлаете!—воскликнулъ въ комическомъ отчаяніи урядникъ.—Кто же у меня лошадь-то приметъ?
Старки у меня дѣйствительно оказалось нѣсколько бутылокъ, хотя и не такой древней, какъ я хвастался, но я разсчитывалъ, что сила внушенія прибавитъ ей нѣсколько десятковъ лѣтъ… Во всякомъ случаѣ это была подлинная домашняя, ошеломляющая старка, гордость погреба разорившагося магната (Евпсихій Африкановичъ, который происходилъ изъ духовныхъ, немедленно выпросилъ у меня бутылку на случай, какъ онъ выразился, могущаго произойти простуднаго заболѣванія…). И закуска у меня нашлась гастрономическая: молодая редиска со свѣжимъ, только-что сбитымъ масломъ.
— Ну-съ, а дѣльце-то ваше какого сорта?—спросилъ послѣ пятой рюмки урядникъ, откинувшись на спинку затрещавшаго подъ нимъ стараго кресла.
Я принялся излагать ему положеніе бѣдной старухи, упомянулъ про ея безпомощность и отчаяніе, вскользь прошелся насчетъ ненужнаго формализма. Урядникъ слушалъ меня съ опущенной внизъ головой, методически очищая отъ корешковъ красную, упругую, ядреную редиску и пережевывая ее съ аппетитнымъ хрустѣніемъ. Изрѣдка онъ быстро вскидывалъ на меня равнодушные, мутные, до смѣшного маленькіе и голубые глаза, но на его красной огромной физіономіи я не могъ ничего прочесть: ни сочувствія ни сопротивленія. Когда я наконецъ замолчалъ, онъ только спросилъ:
— Ну, такъ чего же вы отъ меня хотите?
— Какъ чего?—заволновался я.—Вникните же, пожалуйста, въ ихъ положеніе. Живутъ двѣ бѣдныя, беззащитный женщины…
