какимъ-то чудомъ удалось выскользнуть изъ этого клубка, и она опрометью побѣжала по дорогѣ—безъ платка, съ растерзанной въ лохмотья одеждой, изъ-подъ которой во многихъ мѣстахъ было видно голое тѣло. Вслѣдъ ей, вмѣстѣ съ бранью, хохотомъ и улюлюканьемъ, полетѣли камни. Однако погнались за ней только немногія, да и тѣ сейчасъ же отстали… Отбѣжавъ шаговъ на пятьдесятъ, Олеся остановилась, повернула къ озвѣрѣвшей толпѣ свое блѣдное, исцарапанное, окровавленное лицо и крикнула такъ громко, что каждое ея слово было слышно на площади:
— Хорошо же!.. Вы еще у меня вспомните это! Вы еще всѣ наплачетесь досыта!
Эта угроза, какъ мнѣ потомъ передавала та же очевидица событія, была произнесена съ такой страстной ненавистью, такимъ рѣшительнымъ, пророческимъ тономъ, что на мгновеніе вся толпа какъ будто бы оцѣпенѣла, но только на мгновеніе, потому что тотчасъ же раздался новый взрывъ брани.
Повторяю, что многія подробности этого происшествія я узналъ гораздо позднѣе. У меня не хватило силъ и терпѣнія дослушать до конца разсказъ Мищенки. Я вдругъ вспомнилъ, что Ярмола, навѣрно, не успѣлъ еще разсѣдлать лошадь, и, не сказавъ изумленному конторщику ни слова, поспѣшно вышелъ на дворъ. Ярмола, дѣйствительно, еще водилъ Таранчика вдоль забора. Я быстро взнуздалъ лошадь, затянулъ подпруги и объѣздомъ, чтобы опять не пробираться сквозь пьяную толпу, поскакалъ въ лѣсъ.
Невозможно описать того состоянія, въ которомъ я находился въ продолженіе моей бѣшеной скачки. Минутами я совсѣмъ забывалъ, куда и зачѣмъ ѣду; остава-
