«Фонъ-Ашенбергъ, Ивановъ 1-й и есаулъ подтвердили это мнѣніе, хотя видно было, что имъ жаль Чекмарева. Мы стали расходиться. Медленно, безмолвно, точно возвращаясь съ похоронъ, вышли мы на крыльцо и остановились, чтобы проститься другъ съ другомъ.
«Какой-то человѣкъ быстро бѣжалъ по дорогѣ, по направленно къ дому фонъ-Ашенберга. Ивановъ 1-й раньше всѣхъ насъ узналъ въ немъ денщика поручика Чекмарева. Солдатъ былъ безъ шапки и казался страшно перепуганнымъ. Еще на ходу онъ закричалъ, еле переводя духъ:
«— Вашъ-скородь… несчастье!.. Поручикъ Чекмаревъ застрѣлились!..
«Мы кинулись на квартиру Чекмарева. Двери были не заперты. Чекмаревъ лежалъ на полу, бокомъ. Весь полъ былъ залитъ кровью, дуэльный большой пистолетъ валялся въ двухъ шагахъ… Я глядѣлъ на прекрасное лицо самоубійцы, начинавшее уже принимать окаменѣлость смерти и мнѣ чудилась на его губахъ все та же мучительная, кривая улыбка.
«— Посмотрите, нѣтъ ли записки, — сказалъ кто-то.
«Записка дѣйствительно нашлась. Она лежала на письменномъ столѣ, придавленная сверху… чѣмъ бы ты думалъ?.. золотыми часами, брегетомъ, и—что̀ всего ужаснѣе—брегетъ былъ какъ двѣ капли воды похожъ на брегетъ графа Ольховскаго.
«Записку эту я помню наизусть. Вотъ ея содержаніе:
«Прощайте, дорогіе товарищи. Клянусь Богомъ, клянусь страданіями Господа Іисуса Христа, что я не виновенъ въ кражѣ. Я только потому не позволилъ себя обыскать, что въ это время въ карманѣ у меня находился точно такой же брегетъ, какъ и у корнета графа Ольховскаго, доставшійся мнѣ отъ моего покойнаго дѣда. Къ сожалѣнію, не осталось никого въ живыхъ, кто могъ
