новились теплыми. Цвѣты никогда не показывались между ними, но зато торчалъ вверхъ длинный, прямой, зеленый стержень. Это растеніе называлось Столѣтникомъ.
Цвѣты въ оранжереѣ жили своей особенной, для людей непонятной жизнью. Конечно, у нихъ не было языка для того, чтобы разговаривать, но все-таки они другъ друга понимали. Можетъ-быть, имъ для этого служилъ ихъ ароматъ, вѣтеръ, который переносилъ цвѣточную пыль изъ одной чашечки въ другую, или теплые солнечные лучи, заливавшіе всю оранжерею сквозь ея стеклянныя стѣны и стеклянный потолокъ. Если такъ изумительно понимаютъ другъ друга пчелы и муравьи, почему не предположить, что, хоть въ малой степени, это возможно и для цвѣтовъ?
Между нѣкоторыми цвѣтами была вражда, между другими—нѣжная любовь и дружба. Многіе соперничали между собою въ красотѣ, ароматѣ и высотѣ роста. Иные гордились древностью рода. Случалось иногда, что въ яркое весеннее утро, когда вся оранжерея казалась наполненной золотой пылью и въ распустившихся чашечкахъ дрожали алмазы росы, между цвѣтами начинался общій несмолкаемый разговоръ. Рассказывались чудныя благоухающія исторіи о далекихъ жаркихъ пустыняхъ, о тѣнистыхъ и сырыхъ лѣсныхъ уголкахъ, о диковинныхъ пестрыхъ насѣкомыхъ, свѣтящихся ночью, о вольномъ голубомъ небѣ родины и о свободномъ воздухѣ далекихъ полей и лѣсовъ.
Одинъ только уродъ Столѣтникъ былъ изгнанникомъ въ этой семьѣ. Онъ не зналъ никогда ни дружбы, ни участія, ни состраданія, ни разу въ продолженіе многихъ длинныхъ лѣтъ ничья любовь не согрѣла его своимъ тепломъ. И онъ такъ привыкъ къ общему презрѣнію, что давно уже переносилъ его молча, затаивъ въ глубинѣ души острое страданіе. Такъ же привыкъ онъ быть и по-
