шенія… Наконецъ, вижу, нѣтъ никакой моей возможности, живу точно заяцъ—всякаго опасаюсь. Покою вовсе не стало. А тутъ въ Одессѣ, въ ночлежкѣ, подвернулся одинъ грекъ. «Это, говоритъ, сущіе пустяки. Клади, говоритъ, старикъ, на столъ двадцать пять рублей, и я тебя навѣки пачпортомъ обезпечу». Раскинулъ я умомъ туда-сюда. Эхъ, думаю, пропадай моя голова. Давай, говорю. И съ тѣхъ поръ, милый мой, вотъ я и живу по чужому пачпорту.
— Ахъ, дѣдушка, дѣдушка!—глубоко, со слезами въ груди вздохнулъ Сергѣй.—Собаку мнѣ ужъ больно жалко… Собака-то ужъ хороша очень…
— Сереженька, родной мой!—протянулъ къ нему старикъ дрожащія руки.—Да будь только у меня пачпортъ настоящій, развѣ бы я поглядѣлъ, что они генералы? За горло бы взялъ!.. «Какъ такъ? Позвольте! Какое имѣете полное право чужихъ собакъ красть? Какой-такой законъ на это есть?» А теперь намъ крышка, Сережа. Приду я въ полицію—первое дѣло: «Подавай пачпортъ! Это ты самарскій мѣщанинъ Мартынъ Лодыжкинъ?»—«Я, вашескродіе». А я, братецъ, и не Лодыжкинъ вовсе и не мѣщанинъ, а крестьянинъ Иванъ Дудкинъ. А кто таковъ этотъ Лодыжкинъ—одинъ Богъ его вѣдаетъ. Почемъ я знаю, можетъ, воришка какой, или бѣглый каторжникъ? Или, можетъ-быть, даже убивецъ? Нѣтъ, Сережа, ничего мы тутъ не сдѣлаемъ… Ничего, Сережа…
Голосъ у дѣдушки оборвался и захлебнулся. Слезы опять потекли по глубокимъ, коричневымъ отъ загара, морщинамъ. Сергѣй, который слушалъ ослабѣвшаго старика молча, съ плотно сжатыми бровями, блѣдный отъ волненія, вдругъ взялъ его подъ мышки и сталъ подымать.
— Пойдемъ, дѣдушка,—сказалъ онъ повелительно и
