твердо и не по-дѣтски серьезно. По первому впечатлѣнію мальчику можно было дать лѣтъ 11—12.
Татьяна сдѣлала къ нему нѣсколько шаговъ и, сама стѣсняясь не меньше его, спросила нерѣшительно:
— Вы говорите, что вамъ уже приходилось… играть на вечерахъ?
— Да… я игралъ,—отвѣтилъ онъ голосомъ, нѣсколько сиплымъ отъ мороза и отъ робости.—Вамъ, можетъ-быть, оттого кажется, что я такой маленькій…
— Ахъ нѣтъ, вовсе не это… Вамъ вѣдь лѣтъ 13, должно-быть?
— Четырнадцать-съ.
— Это, конечно, все равно. Но я боюсь, что безъ привычки вамъ будетъ тяжело.
Мальчикъ откашлялся.
— О, нѣтъ, не безпокойтесь… Я уже привыкъ къ этому. Мнѣ случалось играть по цѣлымъ вечерамъ, почти не переставая…
Таня вопросительно посмотрѣла на старшую сестру. Лидія Аркадьевна, отличавшаяся страннымъ безсердечіемъ по отношенію ко всему загнанному, подвластному и приниженному, спросила со своей обычной презрительной миной:
— Вы умѣете, молодой человѣкъ, играть кадриль?
Мальчикъ качнулся туловищемъ впередъ, что должно было означать поклонъ.
— Умѣю-съ.
— И вальсъ умѣете?
— Да-съ.
— Можетъ-быть, и польку тоже?
Мальчикъ вдругъ густо покраснѣлъ, но отвѣтилъ сдержаннымъ тономъ:
— Да, и польку тоже.
— А лансье?—продолжала дразнить его Лидія.