Кирьякова в переднюю. — Если ужь вамъ такъ угодно, то извольте, я за три рубля поѣду.
Кирьяковъ хмурится и думаетъ цѣлыхъ двѣ минуты, сосредоточенно глядя на полъ, потомъ говоритъ рѣшительно «нѣтъ!» и выходитъ на улицу. Удивленная и сконфуженная акушерка запираетъ за нимъ дверь и идетъ къ себѣ въ спальню.
«Красивый, солидный, но какой странный, Богъ съ нимъ», — думаетъ она, ложась.
Но не проходитъ и получаса, как опять звонокъ; она поднимается и видитъ въ передней того же Кирьякова.
— Удивительные безпорядки! — говоритъ онъ. — Ни въ аптекѣ, ни городовые, ни дворники, никто не знаетъ адресовъ акушерокъ, и такимъ образомъ, я поставленъ въ необходимость согласиться на ваши условія. Я дамъ вамъ три рубля, но... предупреждаю, что, нанимая прислугу и вообще пользуясь чьими-либо услугами, я заранѣе условливаюсь, чтобы при расплатѣ не было разговоровъ о прибавкахъ, на чай и пр. Каждый долженъ получать свое.
Марья Петровна не долго слушала Кирьякова, но уже чувствуетъ, что онъ надоѣлъ ей, опротивѣлъ, что его ровная, мѣрная рѣчь тяжестью ложится ей на душу. Она одѣвается и выходитъ съ нимъ на улицу. Въ воздухѣ тихо, но холодно и такъ пасмурно, что даже фонарные огни еле видны. Подъ ногами всхлипываетъ слякоть. Акушерка всматривается и не видитъ извозчика...
— Вѣроятно, недалеко? — спрашиваетъ она.
— Недалеко, — угрюмо отвѣчаетъ Кирьяковъ.
Проходятъ одинъ переулокъ, другой, третій... Кирьяковъ шагаетъ, и даже въ походкѣ его сказывается солидность и положительность.
— Какая ужасная погода! — заговариваетъ съ нимъ акушерка.
Но онъ солидно молчитъ и замѣтно старается идти по гладкимъ камнямъ, чтобы не портить калошъ. Наконецъ, послѣ долгой ходьбы, акушерка входитъ въ переднюю; оттуда видна большая, прилично убранная зала. Въ комнатахъ, даже въ спальнѣ, гдѣ лежитъ роженица, ни души... Родственниковъ и старухъ, которыми на всякихъ родинахъ хоть прудъ пруди, тутъ не видно. Мечется, какъ угорѣлая,
Кирьякова в переднюю. — Если уж вам так угодно, то извольте, я за три рубля поеду.
Кирьяков хмурится и думает целых две минуты, сосредоточенно глядя на пол, потом говорит решительно «нет!» и выходит на улицу. Удивленная и сконфуженная акушерка запирает за ним дверь и идет к себе в спальню.
«Красивый, солидный, но какой странный, Бог с ним», — думает она, ложась.
Но не проходит и получаса, как опять звонок; она поднимается и видит в передней того же Кирьякова.
— Удивительные беспорядки! — говорит он. — Ни в аптеке, ни городовые, ни дворники, никто не знает адресов акушерок, и таким образом, я поставлен в необходимость согласиться на ваши условия. Я дам вам три рубля, но... предупреждаю, что, нанимая прислугу и вообще пользуясь чьими-либо услугами, я заранее условливаюсь, чтобы при расплате не было разговоров о прибавках, на чай и пр. Каждый должен получать свое.
Марья Петровна не долго слушала Кирьякова, но уже чувствует, что он надоел ей, опротивел, что его ровная, мерная речь тяжестью ложится ей на душу. Она одевается и выходит с ним на улицу. В воздухе тихо, но холодно и так пасмурно, что даже фонарные огни еле видны. Под ногами всхлипывает слякоть. Акушерка всматривается и не видит извозчика...
— Вероятно, недалеко? — спрашивает она.
— Недалеко, — угрюмо отвечает Кирьяков.
Проходят один переулок, другой, третий... Кирьяков шагает, и даже в походке его сказывается солидность и положительность.
— Какая ужасная погода! — заговаривает с ним акушерка.
Но он солидно молчит и заметно старается идти по гладким камням, чтобы не портить калош. Наконец, после долгой ходьбы, акушерка входит в переднюю; оттуда видна большая, прилично убранная зала. В комнатах, даже в спальне, где лежит роженица, ни души... Родственников и старух, которыми на всяких родинах хоть пруд пруди, тут не видно. Мечется, как угорелая,
