— Тойонъ идетъ,—сказалъ вдругъ попъ Иванъ и сталъ быстро обдергивать ряску.
Средняя дверь отворилась и вошелъ старый-престарый Тойонъ, съ большою серебристою бородой, спускавшеюся ниже пояса. Онъ былъ одѣтъ въ богатые, неизвѣстные Макару мѣха и ткани, а на ногахъ у него были теплые сапоги, обшитые плисомъ, какіе Макаръ видѣлъ на старомъ иконописцѣ.
И при первомъ же взглядѣ на стараго Тойона Макаръ узналъ, что это тотъ самый старикъ, котораго онъ видѣлъ нарисованнымъ въ церкви. Только тутъ съ нимъ не было сына; Макаръ подумалъ, что, вѣроятно, послѣдній ушелъ по хозяйству. За-то голубь влетѣлъ въ комнату и, покружившись у старика надъ головою, сѣлъ къ нему на колѣни. И старый Тойонъ гладилъ голубя рукою, сидя на особо приготовленномъ для него стулѣ.
Лицо стараго Тойона было доброе и, когда у Макара становилось слишкомъ ужъ тяжело на сердцѣ, онъ смотрѣлъ на это лицо и ему становилось легче.
А на сердцѣ у него становилось тяжело потому, что онъ вспомнилъ вдругъ всю свою жизнь до послѣднихъ подробностей, вспомнилъ каждый свой шагъ и каждый ударъ топора, и каждое срубленное дерево, и каждый обманъ, и каждую рюмку выпитой водки.
И ему стало стыдно и страшно. Но, взглянувъ въ лицо стараго Тойона, онъ ободрился.
А ободрившись, подумалъ, что, быть-можетъ, кое-что удастся и скрыть.
Старый Тойонъ посмотрѣлъ на него и спросилъ, кто онъ и откуда, и какъ зовутъ, и сколько ему лѣтъ отъ роду.
Когда Макаръ отвѣтилъ, старый Тойонъ спросилъ:
— Что сдѣлалъ ты въ своей жизни?
— Самъ знаешь,—отвѣтилъ Макаръ.—У тебя должно быть записано.
Макаръ испытывалъ стараго Тойона, желая узнать, дѣйствительно ли у него записано все.
— Говори самъ, не молчи!—сказалъ старый Тойонъ.
И Макаръ опять ободрился.
Онъ сталъ перечислять свои работы, и хотя онъ помнилъ каждый ударъ топора и каждую срубленную жердь, и каждую борозду, проведенную сохою, но онъ прибавлялъ цѣлыя тысячи жердей и сотни возовъ дровъ, и сотни бревенъ, и сотни пудовъ посѣва.
Когда онъ все перечислилъ, старый Тойонъ обратился къ попу Ивану:
