Когда на утренней зарѣ изъ него выползали разнообразныя фигуры, зѣвавшія, кашлявшія и крестившіяся на солнце, я и на нихъ смотрѣлъ съ какимъ-то уваженіемъ, какъ на существа, облеченныя тою же таинственностью, которою былъ окутанъ весь за̀мокъ. Они спять тамъ ночью, они слышатъ все, что̀ тамъ происходитъ, когда въ огромныя залы сквозь выбитыя окна заглядываетъ луна, или когда въ бурю въ нихъ врывается вѣтеръ. Я любилъ слушать, когда, бывало, Янушъ, усѣвшись подъ тополями, съ болтливостью 70-лѣтняго старика, начиналъ разсказывать о славномъ прошломъ умершаго зданія. Передъ дѣтскимъ воображеніемъ вставали, оживая, образы прошедшаго, и въ душу вѣяло величавою грустью и смутнымъ сочувствіемъ къ тому, чѣмъ жили нѣкогда понурыя стѣны, и романтическія тѣни чужой старины пробѣгали въ юной душѣ, какъ пробѣгаютъ въ вѣтреный день легкія тѣни облаковъ по свѣтлой зелени чистаго поля.
Но съ того вечера и за̀мокъ, и его бардъ явились передо мной въ новомъ свѣтѣ. Встрѣтивъ меня на другой день вблизи острова, Янушъ сталъ зазывать меня къ себѣ, увѣряя съ довольнымъ видомъ, что теперь „сынъ такихъ почтенныхъ родителей“ смѣло можетъ посѣтить за̀мокъ, такъ какъ найдетъ въ немъ вполнѣ порядочное общество. Онъ даже привелъ меня за руку къ самому за̀мку, но тутъ я со слезами вырвалъ у него свою руку и пустился бѣжать. За̀мокъ сталъ мнѣ противенъ. Окна въ верхнемъ этажѣ были заколочены, а низъ находился во владѣніи капоровъ и салоповъ. Старухи выползали оттуда въ такомъ непривлекательномъ видѣ, льстили мнѣ такъ приторно, ругались между собой такъ громко, что я искренно удивлялся, какъ это строгій покойникъ, усмирявшій турокъ въ грозовыя ночи, могъ терпѣть этихъ старухъ въ своемъ сосѣдствѣ. Но главное—я не могъ забыть холодной жестокости, съ которою торжествующіе жильцы за̀мка гнали своихъ несчастныхъ сожителей, а при воспоминаніи о темныхъ личностяхъ, оставшихся безъ крова, у меня сжималось сердце.
Какъ бы то ни было, на примѣрѣ стараго за̀мка я узналъ впервые истину, что отъ великаго до смѣшного одинъ только шагъ. Великое въ за̀мкѣ поросло плющомъ, повиликой и мхами, а смѣшное казалось мнѣ отвратительнымъ, слишкомъ рѣзало дѣтскую воспріимчивость, такъ какъ иронія этихъ контрастовъ была мнѣ еще недоступна.
