я, кто-то въ лѣсу застоналъ. Охъ, да такъ жалобно, что я до сихъ поръ, какъ вспомню, то на сердцѣ тяжело станетъ, а вѣдь уже тому много лѣтъ…
— Оксано,—говорю,—голубонько, а кто-жъ это тамъ въ лѣсу стонетъ?
А она схватила меня на руки и качаетъ:
— Спи,—говоритъ,—хлопчику, ничего! Это такъ… лѣсъ шумитъ…
А лѣсъ и вправду шумѣлъ, охъ, и шумѣлъ-же!
Просидѣли мы еще сколько-то времени, слышу я: ударило по лѣсу будто изъ рушницы.
— Оксано,—говорю,—голубонько, а кто-жъ это изъ рушницы стрѣляетъ?
А она, небо̀га, все меня качаетъ и все говоритъ:
— Молчи, молчи, хлопчику, то громъ Божій ударилъ въ лѣсу.
А сама все плачетъ и меня крѣпко къ груди прижимаетъ, баюкаетъ: „Лѣсъ шумитъ, лѣсъ шумитъ, хлопчику, лѣсъ шумитъ“…
Вотъ я лежалъ у нея на рукахъ и заснулъ…
А на утро, хлопче, прокинулся, гляжу: солнце свѣтитъ, Оксана одна въ хатѣ одѣтая спитъ. Вспомнилъ я вчерашнее и думаю: это мнѣ такое приснилось.
А оно не приснилось, ой, не приснилось, а было направду. Выбѣжалъ я изъ хаты, побѣжалъ въ лѣсъ, а въ лѣсу пташки щебечутъ, и роса на листьяхъ блеститъ. Вотъ добѣжалъ до кустовъ, а тамъ и панъ, и доѣзжачій лежатъ себѣ рядомъ. Панъ спокойный и блѣдный, а доѣзжачій сѣдой, какъ голубь, и строгій какъ разъ будто живой. А на груди и у пана, и у доѣзжачаго кровь.
— Ну, а что-же случилось съ другими?—спросилъ я, видя, что дѣдъ опустилъ голову и замолкъ.
— Эге! Вотъ же все такъ и сдѣлалось, какъ сказалъ козакъ Опанасъ. И самъ онъ долго въ лѣсу жилъ, ходилъ съ хлопцами по большимъ дорогамъ, да по панскимъ усадьбамъ. Такая козаку судьба на роду была написана: отцы гайдамачили, и ему то-же на долю выпало. Не разъ онъ, хлопче, приходилъ къ намъ въ эту самую хату, а чаще всего, когда Романа не бывало дома. Придетъ, бывало, посидитъ и пѣсню споетъ, и на бандурѣ сыграетъ. А когда и съ другими товарищами заходилъ,—всегда его Оксана и Романъ принимали. Эхъ, правду тебѣ, хлопче, сказать, таки и не безъ грѣха тутъ было дѣло. Вотъ придутъ скоро изъ лѣсу Максимъ и Захаръ, посмотри ты на нихъ обоихъ: я ничего имъ не го-
