Дальній берегъ давно утонулъ въ туманѣ, брызгахъ и сумеркахъ приближавшагося вечера. Море ревѣло глубоко и протяжно, и валъ за валомъ катился вдаль къ озаренному еще горизонту. Парусъ мелькалъ, то исчезая, то появляясь. Лодка лавировала, трудно побѣждая волны и медленно приближаясь къ острову. Часовому, который глядѣлъ на нее со стѣны форта, казалось, что сумерки и море съ грозной сознательностью торопятся покрыть это единственное суденышко мглою, гибелью, плескомъ своихъ пустынныхъ валовъ.
Въ стѣнкѣ форта вспыхнулъ огонекъ, другой, третій. Лодки уже не было видно, но рыбакъ могъ видѣть огни—нѣсколько трепетныхъ искръ надъ безпредѣльнымъ, взволнованнымъ океаномъ.
— Стой! Кто идетъ?
Часовой со стѣны окликаетъ лодку и беретъ ее на прицѣлъ.
Но море страшнѣе этой угрозы. Рыбаку нельзя оставить руль, потому что волны мгновенно бросятъ лодку на камни… Къ тому же старыя испанскія ружья не очень мѣтки. Лодка осторожно, словно плавающая птица, выжидаетъ прибоя, поворачивается на самомъ гребнѣ волны и вдругъ опускаетъ парусъ… Прибоемъ ее кинуло впередъ, и киль скользнулъ по щебню въ маленькой бухтѣ.
— Кто идетъ?—опять громко кричитъ часовой, съ участіемъ слѣдившій за опасными эволюціями лодки.
— Братъ!—отвѣчаетъ рыбакъ,—отворите ворота ради святого Іосифа. Видишь, какая буря!
— Погоди, сейчасъ придетъ капралъ.
На стѣнѣ задвигались тѣни, потомъ открылась тяжелая дверь, мелькнулъ фонарь, послышались разговоры. Испанцы приняли рыбака. За стѣной, въ солдатской казармѣ, онъ найдетъ пріютъ и тепло на всю ночь. Хорошо будетъ вспоминать на покоѣ о сердитомъ грохотѣ океана и о грозной темнотѣ надъ бездной, гдѣ еще такъ недавно качалась его лодка.
Дверь захлопнулась, какъ будто фортъ заперся отъ моря, по которому, таинственно поблескивая вспышками фосфорической пѣны, набѣгалъ уже первый шквалъ широкою, во все море, грядою.
А въ окнѣ угловой башни неувѣренно свѣтилъ огонекъ, и лодка, введенная въ бухту, мѣрно качалась и тихо взвизгивала подъ ударами отраженной и разбитой, но все еще крѣпкой волны.
