лицъ хранили важность, даже угрюмость, но тѣмъ, кажется, они усерднѣе работали ногами. Зрители вокругъ, съ тою же угрюмою важностью, пристально смотрѣли на нихъ. Пляска имѣла видъ напряженнаго труда. Плясали, кажется, лишь по сознанію, что сегодня праздникъ, слѣдовательно, надо веселиться. Но если бъ отмѣнили удовольствіе, они были бы недовольны.
Плаваніе становилось однообразно и, признаюсь, скучновато: все сѣрое небо, да желтое море, дождь со снѣгомъ, или снѣгъ съ дождемъ—хоть кому надоѣстъ. У меня ужъ заболѣли зубы и високъ. Ревматизмъ напомнилъ о себѣ живѣе, нежели когда-нибудь. Я слегъ и нѣсколько дней пролежалъ, закутанный въ теплыя одѣяла, съ подвязанною щекой.
Только у береговъ Даніи повѣяло на насъ тепломъ, и мы ожили. Холера исчезла со всѣми признаками, ревматизмъ мой унялся и я сталъ выходить на улицу—такъ я прозвалъ палубу. Но бури не покидали насъ; таковъ обычай на Балтійскомъ морѣ осенью. Пройдетъ день, два—тихо, какъ будто вѣтеръ собирается съ силами, и грянетъ потомъ такъ, что бѣдное судно стонетъ, какъ живое существо. День и ночь на кораблѣ бдительно слѣдятъ за состояніемъ погоды. Барометръ дѣлается общимъ оракуломъ. Матросъ и офицеръ не смѣютъ надѣяться проспать покойно свою смѣну.—„Пошелъ всѣ наверхъ!“ раздается и среди ночного безмолвія. Я, лежа у себя въ койкѣ, слышу всякій стукъ, крикъ, всякое движеніе парусовъ, командныя слова, и начинаю понимать смыслъ послѣднихъ. Когда заслышишь „поставить брамсели, лиселя“, покойно закутываешься въ одѣяло и засыпаешь беззаботно: значитъ тихо, покойно. Зато какъ навостришь уши, когда велятъ „брать два, три рифа“, то-есть уменьшить парусъ. Лучше и не засыпать тогда: все равно, послѣ проснешься поневолѣ.
