станно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее вниманія, но невѣстокъ она содержала въ страхѣ Божіемъ. Не даромъ въ русской пѣсенкѣ свекровь поетъ: „Какой ты мнѣ сынъ, какой семьянинъ! не бьешь ты жены, не бьешь молодой“…. Я разъ было вздумалъ заступиться за невѣстокъ, попытался возбудить состраданіе Хоря; но онъ спокойно возразилъ мнѣ, что „охота-де вамъ такими…. пустяками заниматься, — пускай бабы ссорятся…. Ихъ что разнимать — то хуже, да и рукъ марать не сто̀итъ“. Иногда злая старуха слѣзала съ печи, вызывала изъ сѣней дворовую собаку, приговаривая: „сюды, сюды, собачка!“ и била ее по худой спинѣ кочергой, или становилась подъ навѣсъ и „лаялась“, какъ выражался Хорь, со всѣми проходящими. Мужа своего она, однакоже, боялась и, по его приказанію, убиралась къ себѣ на печь. Но особенно лыбопытно было послушать споръ Калиныча съ Хоремъ, когда дѣло доходило до г-на Полутыкина. — „Ужъ ты, Хорь, у меня его не трогай“, говорилъ Калинычъ. — „А что-жъ онъ тебѣ сапоговъ не сошьетъ?“ возражалъ тотъ. — „Эка, сапоги!… на что мнѣ сапоги? Я мужикъ“…. — „Да вотъ и я мужикъ, а вишь“…. При этомъ словѣ Хорь поднималъ свою ногу и показывалъ Калинычу сапогъ, скроенный, вѣроятно, изъ мамонтовой кожи. — „Эхъ, да ты развѣ нашъ братъ!“ отвѣчалъ Калинычъ. — „Ну, хоть-бы на лапти далъ: вѣдь ты съ нимъ на охоту ходишь; чай, что день, то лапти“. — „Онъ мнѣ даетъ на лапти“. — „Да, въ прошломъ году гривенникъ пожаловалъ“. Калинычъ съ досадой отворачивался, а Хорь заливался смѣхомъ, причемъ его маленькіе глазки исчезали совершенно.
Калинычъ пѣлъ довольно пріятно и поигрывалъ на балалайкѣ. Хорь слушалъ, слушалъ его, загибалъ вдругъ голову на бокъ и начиналъ подтягивать жалобными голосомъ. Особенно любилъ онъ пѣсню: „Доля ты моя, доля!“ Ѳедя не упускалъ случая подтрунитъ надъ отцомъ.
